Глазков поправил костер. На опаленной его бороде остался серый пепел. Он посмотрел на Алжибая слезящимися глазами и выплюнул рыбью кость. Его давно уже никто не называл Иваном Корниловичем, никто не пожелал навестить во время болезни. Бородатые односельчане, не стесняясь отца, приставали к дочери с любовными предложениями и не протестовали, когда Сабаев хотел изнасиловать ее. Это случилось перед нападением банды на разведчиков. Вера могла стать принадлежностью каждого из них, который там, «дома», не посмел бы сказать ей грубого слова. Все они были в долгу у Ивана Корниловича и все отвернулись от него. Косматые люди ждали удобного случая, чтобы овладеть одинокой, обреченной женщиной. И, может быть, только винтовка и сила спасали ее от покушений.
Длинный и жилистый Василий Кушненко подошел к старшине с гневом в глазах. Дома у него осталась большая семья и некорыстное хозяйство — всего два коня и три коровы. Кушненко попал в тайгу по своей темноте и боялся явиться, не рассчитывая на помилование.
— Когда же ты поведешь нас в Монголию? — неприязненно спросил он. Алжибай отрицательно мотнул головой.
— Далеко, трук. Надо ходи туда зимой. Сейчас много воды, много рек. Тонуть будешь.
— Вот так нас и водишь за бороду. — Кушненко отошел в сторону и хмурый лег на серый мох.
— Сколько дней надо идти? — поинтересовалась Вера.
— О, десять — двасать… Шибко далеко. Силы не хватит однака. Лутчи тут надо жить, тайга большой. Хлеб надо забирать красных.
— Сам попробуй забери, — сердито сказала Вера.
Бородачи поодиночке ушли к своей избушке, построенной в пяти верстах от пещеры. Оставшись наедине с Глазковым, Алжибай достал из сумки туес с аракой и кусок грязного, облепленного волосами мяса.
— Ешь подарка, — кивнул он старику. — Будем свадьба делать. Отдавать твая депка за мой Тимолай. Пропадать не будем. Мы знай много тайги, много зверя. Сроду умирать нельзя.
— А это видел! — Вера показала старшине кулак и по тропинке сбежала к ручью.
— Худой ум у депка, — усмехнулся Алжибай.
Он уехал ночью. Под ногами лошади долго трещал хворост. Долго лаял ему вслед кобель Ивана Корниловича.
Глазков разговаривать с дочерью не мог. Уткнувшись носом в лохмотье, он бормотал, кашлял. Вера сидела у костра, тупо смотрела на рассыпающиеся угли, на летевшие кверху искры. Она не знала, что будет завтра, чем кончится сватовство Алжибая, и где оборвется ниточка, притягивающая ее к жизни. Вера понимала, что на Шайтан-поле банду теперь не пустят, а слова старого Гурьяна пробудили память о деревне, о жизни, где нечего бояться. Вера искала выхода, терзалась сомнениями, плакала без слез, их не хватало залить тоску.
— Ты что же, под ей-богу нанимаешь рабочих? — был первый вопрос Персикова. Он развел в стороны свои черные свирепые усы, но встретился с пытливым взглядом Стефании и, проглотив какие-то неудобосказуемые слова, уставился на облепленную мухами чернильницу.
— То есть, как это? — притворился Пастиков.
— Деньги почему не платишь?
— А тебя за горло берут?
— Тебе надо, чтобы взяли? Нет, ты, Петро, брось ваньку валять, а то на следующий раз ничего не получишь… И коней завтра же сниму с дороги.
— Ты, товарищ, этого не сделаешь!
И опять две пары глаз перехлестнулись в безмолвном поединке.
— Как не сделаю?!
— Так и не сделаешь. Партиец и, кажется, выдвиженец, а рядишься, как бывший торгаш.
— Извиняюсь, товарищ женщина! — Персиков заскрипел старомодным креслом. Под рукавами его толстовки бугрились внушительные мускулы. — Ну да, в конце концов, формально я не обязан кредитовать рабочей силой какой-то зверосовхоз и рыболовлю вашу…
— Ты не ерепенься, а дай нам конопли и бондарные инструменты.
— Вот еще счастье. Где это я тебе взял!
— Ты же сеешь…
— И ты сеял.
— Подумай, зря себе в тарелку плюешь.
Тем временем Самоха свозил в Рыбинское рыболовные снасти, бегал по избам и с прибаутками добывал у баб нужную пряжу, десятки кудели и все, что могло пригодиться там, на Щайтан-поле. А за ним, как нитка с клубка, разматывалась вездесущая сплетня:
— Слыхали, Петро-то Пастиков?
— А как же… Накрючил весь белый свет…
— Ведь своим умом, говорят, затеял эту переплетицу.
— Что ж партия-то смотрит?
— Кто же их знает… Из края ему подпора идет…
— Край — краем, а вот ежели наши за спасибо тайгу корежили, это — да.
Но тут же ершами щетинились защитники:
— Не трепались бы люди.
— Будто незнакомый человек.