Анна расчесывала длинные пряди волос и старалась осмыслить этот обрывочный разговор. Обида на Пастикова была вытеснена другой, более важной: она досадовала на свою отсталость.
— Вот теперь мне понятно, почему не ведут маралов, — сказал Пастиков, свертывая записку. — Надо смекнуть. Хорошо бы переманить сюда часть бандитов.
Солнце еще путалось в таежных ущельях, когда Самоха взял тесло и стукнул обухом по голубой коре объемистого тополя.
— Эх, и лодку оттяпаем! — сказал он двум парням, державшим наготове инструменты.
Острозубая пила шумно вгрызлась в дерево, разбрасывая в стороны белосахарные опилки. А Самоха уже стучал впереди, сгоняя толстую кору с жаровой лиственницы.
— Это-то зачем? — спросил Пастиков, заклинивая топор.
Кутенин весело подмигнул женщинам.
— А бочек тебе, нешто, не надо? Ну-ко, принимайся с молодухой.
В следующую пару встали Стефания с Анной.
— Здорово смахались! — раскатисто рассмеялся один из рабочих.
— Не шути, браток, — любовался Самоха. — Небось экие бабочки и плужок потянут не хуже плохих коней.
Рядом запиливали деревья еще несколько пар. Через несколько минут первый тополь крякнул, свистнул в воздухе кудрявой вершиной и, подминая кустарники, глухо ударился в зыбкий мох. За ним тяжело охнула лиственница, за ней два кедра. Деревья перехлестывались на лету, сшибая сучья с соседних деревьев, и безжалостно сокрушали мелкие кустарники и травы.
Раскрасневшись и обливаясь потом, женщины валили дерево за деревом, мало отставая от мужчин. Самоха вьюном кружился между вальщиками, пятнал теслом исконные деревья и молодо увертывался от падающих великанов.
— Валите вон в энту сторону, а то зажмет! — указывал он.
Полоса поваленного леса упорно ползла к вершине сопки, расширяя окно в небо. Нагроможденные деревья мешали проходить задним рабочим, а Самоха неустанно стучал где-то в темных зарослях и, прищурив глаза, отмечал годный материал.
— Пастиков, воды-ы! — неслось по тайге.
— Эй, Кутенин! Доверенной!
Женщины валили девятое дерево, когда Севрунов окликнул их.
Там, откуда началась порубка, четыре пары работников заделывали концы бревен. От осоченной коры и влажной щепы пахло терпкой медовой смолью.
— А ну-ко, бабочки! — Самоха выворотил на подкладки тополевое бревно и вручил женщинам маленькие центровки.
— Вершок в глубину и на четверть дыра от дыры! — командовал он.
— А зачем это? — дознавалась Анна.
— Ковыряй, ковыряй, это — для сторожков… Штобы, значит, не протесать лодку, там увидишь.
Через час три остроносых бревна покрылись, как оспой, деревянными шпилями. Самоха плюнул на черен тесла и крякнул.
— Ну-ко, Петро Афанасьевич, начнем штоль, благословясь, не по-варнацки.
Острые топоры, как дятлы, задолбили деревья. Под ногами работников хрустко скрипела щепа. Севрунов прилаживался ко второму обрубку, но тесло падало робко и неумело.
— Пущай слободнее, Андреич, — подбадривал Самоха. — Так-то только мух бьют.
Распахнув ворота рубах, долбильщики все глубже и глубже выскабливали упругие внутренности бревна. И тут же, рядом, отлетали в сторону серые клепки, устанавливался примитивный станок для гибки непокорной лиственницы. А по кромке сопки, выбирая безлесые закоулки, группа рыбаков развешивала на рогулины обрывки неводов, собранных Самохой с вышек мужицких изб. Невода светились прорехами, но умелые руки быстро приводили снасть в нужный вид.
Давно мечтавшая вот о такой артельной работе на живом производстве, Стефания переходила от одной группы к другой. Она не могла осмысленно поверить быстроте, с которой осуществлялось то, что еще недавно волновало ее, как прекрасно-заманчивое, но далекое дело.
Внешне спокойная Анна улыбалась ей и зажигала спички мужчинам или не хуже их долбила теслом. В ней ежечасно рождалось нечто большее, чем вся ее прошлая жизнь. И мгновенно вспыхнувшая ревность к Стефании при первой встрече уходила из сердца.
Еще раньше обеда первую лодку положили на козлы и начали разжигать под ней костер.
— Таскай воды! — сказал Пастиков Анне.
— А ты остынь малость, — усмехнулась она, скосив бровь.
— Правильно, — заметила Стефания. — Вот это по-моему… Люблю, когда человека вовремя поставят на свое место.
Гремя ведрами и смеясь, женщины сбежали к ручью. Прислушиваясь к их веселью, Самоха озорно скорчил рожу.
— Чего тебя ломает? — осердился Пастиков.
— Кабы тебя не заломало, Петр Афанасьевич, — кольнул он директора глазами. — Она, брат, Ивановна-то, в землю видит на три метры. Шутить над собой не даст.