— Некогда, — с сожалением решил Пастиков.
Они миновали кустарники. По берегу, немного впереди, несли на носилках тело Додышева. За носилками шли Парабилка и белоголовый старик. Остальные улусяне не решились следовать за процессией.
На похороны приехал Алжибай. Он передал Пастикову кусок красной материи и долго кланялся.
Дым и пар окуривали берега Ширана, отгоняя дичь вдаль от становища. Над озером кружились таежные вороны, чайки-рыболовы. Парабилка и белоголовый сидели на земле, дивуясь, как Самоха с Севруновым в больших котлах вытапливали жир из рыбьих внутренностей. К берегу подходил невод. А рядом плотники сколачивали гроб для Додышева.
Пастиков направил обоз со свежезасоленной рыбой и подошел к женщинам, вяжущим венки из полевых цветов.
— Скоро? — спросил он.
— Мы готовы, — ответила Стефания. — Как вы сами-то?
— Можем начинать.
Директор остановился взглядом на опустившей голову Анне и достал кисет. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, теплое.
— В район тебе съездить не нужно? — спросил он. Анна удивилась:
— Не успели приехать и обратно… Чего там делать?
— Я так… Может быть, по дому что-нибудь…
Анна улыбнулась и поднялась. В стефаньином платье она чувствовала себя крайне неловко. К тому же рабочие с любопытством рассматривали ее, как нового человека.
Пастиков сделал знак рукой, и люди быстро окружили гроб. За русскими вперевалку потянулись камасинцы посмотреть обряд красных похорон и проводить отходившего по земле одноплеменника. Труп Додышева сохранялся в яме, вырытой для могилы. Самоха спокойно заколотил гроб и спустился в домовину для установки. Убитого схоронили под могучими тополями на берегу бунтующей Сыгырды. И когда над ярко зеленеющей равниной поднялся черный холмик, над ним говорила речь Стефания.
— Здесь скоро будет построен великолепный памятник этой первой жертве строительства, — ломким от волнения голосом закончила она. — Пусть эта потеря будет предостережением и уроком для улусных, не изживших еще родового быта со всеми суевериями и рабским подчинением старшинам и шаманам. Пусть беднота улуса поймет, как советская власть заботится о ней, организуя здесь колхоз.
По дороге к стану Анна спросила:
— Что такое суеверие?
— А тебе не объяснили? — усмехнулась Стефания, но в смехе этом было что-то теплое, близкое.
— Нет, я читала в газетах, а не понимала…
— Ты умница, Анна, обожди — мы займемся с тобой учебой.
Гурьян не ждал гостей ночью. Его собаки вступили в отчаянную борьбу с пестрым кобелем. Вера и Василий Кушненко долго разнимали обезумевших псов, колотя их ружейными прикладами. Старику и пришедшим с трудом удалось растащить собак и привязать их к деревьям.
Около балагана запылал костер. По таежному обычаю Гурьян навесил сначала котел на таган и потом уже начал разговор.
— Куда так поздно? — спросил он, приглядываясь к Василию. Кушненко снял взмокшую, каким-то чудом уцелевшую еще домашнюю рубаху и повесил ее на сучок. Темнота окружила костер со всех сторон. Василий подвинулся к старику и заглянул в лицо.
— Ты из Лопатиной, дядя Гурьян? — В бороде Кушненки запуталась искра и быстро угасла. По тревожному голосу мужика дед понял, что гость пришел с каким-то важным делом.
— Постой, не признаю будто, — отстранясь, сказал Гурьян. — Земляк нешто?
— Из Боровки я. Про Кушненковых слыхивал?.. По уличному-то нас прозывали Чувырлами. Неужели на базар не ездил через нашу деревню?
— Доводилось. — Померкшие глаза деда округлились, копченая борода слегка дрожала. По морщинистому лбу было видно, что он припоминает. Вера подкладывала в костер сушняк, приготовленный заботливым стариком еще в прошлом году.
— Наша изба крайняя к поскотине, дворы еще горели в двадцать седьмом году, как раз на рождество.
— Вот теперь признаю, — повеселел Гурьян. — Это не ты ли ушел с Глазковым и Сабаевым?
Василий стянул бродень с морщинистым голенищем и со стоном выдохнул накопленную годами горечь.
— За дурость свою, дед, муки принимаю, — начал он, протягивая к огню до крови потертые ноги. — Тогда сбили с толку дураков. Пустили болтовню, что коммунисты будут забирать все, вот и влип. Да, по правде сказать, мне и стрелять-то ни разу не пришлось. Намаялся я, дед. Вот пришел к тебе за советом. Пусть хоть тюрьма, а тут нету сил бродяжничать.
— Эвон дело-то какое, — протянул Гурьян. — Он достал из мешка сухарей, разогрел недоеденную шарбу из свежих окуней и подкрошил в нее черемши.
Вера дремала от усталости. Собаки все еще ворчали, одна из них взвизгивала, зализывая рану на ноге. Кушненко немного похлебал и положил ложку. В груди у него что-то клокотало.