— Середина выпирает, — сказал он, планируя руками, чтобы удержать равновесие.
Плотник Никулин, старик с широкой русой бородой, сейчас же оседлал угол и глянул навстречу директору.
— Это плевое дело, — ответил он, давя на щеке слепня.
— Почему плевое? — вмешался Севрунов.
— Потому, что внизу заложен камень, и мы нарочно мастерили углы с закруглениями… Это значит, углов будет меньше, и они не пойдут в сторону.
— Не поймешь, на каком языке ты и говоришь, — рассмеялся Пастиков.
— На таком же, как и ты, Петро Афанасьевич, — нахмурился плотник. — Ты сообрази, ежели будет выпирать угол, то он может потащить набок всю постройку, а так-то она его тянет к центру и не дает разгуливаться.
— Ну-ну… Это вот по-нашенски, по-чалдонски, — шутил директор.
Он прошел по верхнему звену и, спрыгнув на затрещавшую щепу, шаловливо надвинул Самохе на глаза неизменную ушанку. Подзадоренный настроением директора, Кутенин плюнул в ладони и сжал его в охапку.
— А ну-ко, кто кого?
Самоха уперся ногами и, приподняв Пастикова на грудь, легко опустил на землю.
Кругом рванулся смех. Директор ухватил Кутенина за шею, но Самоха сбросил руку и вызывающе выпрямился. На его безбородом лице кривилась хвастливая улыбка.
— Нет, ты давай по-настоящему… за опояски, — разгорячился Пастиков.
Но Самоха победоносно глянул на него сверху и загородился руками.
— Не лезь! — грозно сказал он. — Жалеючи тебя, не хочу душу губить. Я, брат, ежели хлестану через правое бедро, то и печенки отстукаю. Ране не таких молодцов и то валил, дай бог умному.
— Орел, орел, — подзадоривали в толпе.
— Только, вишь, образом подкачал… На старуху шибко смахиваешь.
— А веть и лучше, — потешались другие. — С хари воду не пить, а так и грязи меньше держится, и муха в волосе не завязнет.
Самоха озорно подмигнул и выколотил о колено трубку.
— Вы вот оскалились, а я историю одну рассказать могу.
— Ну-ну, подзалей для пакости! — ухватилась молодежь.
— И заливать нечего… Помните, как перед германской войной я схватился с медведем.
Самоха обвел присутствующих лукавым взглядом.
— Как же, в газетках про тебя писали, — подмигнул Пастиков.
— То-то в газетках… А штука была куды с добром, — продолжал рассказчик. — Подошли это мы с Шарыпкой-татарином к берлоге и налаживаемся мастерить затыч. А зверюга, клин ему в глотку, караулил таких дураков. Пока мы путались с топорами, он и вылети оттуда, как снаряд! Шарыпко хитрый был и сразу за кедр, а он меня за ребро. Я кэ-эк подловчился и чмяк его через колено. А тут собаки подоспели.
— Ты хоть врал бы, да плевал, — усмехнулся степенный Никулин.
— Не веришь? Ну, посмотри, как он мне два ребра выворотил… Шарыпку можешь спросить.
— Да ведь Шарыпко-то упокоился, — вставил горбатый старик. — Ишь тоже нашел посылать к усопшему.
— Или было тоже так, — разошелся Самоха. — Одинова мы с Гамиром-молдаванином сблудили и к греху спички подмочили… А тут поднимись слякоть, стужа, хоть ложись и умирай. Ну, и наткнись мы на берлогу. Гамир и говорит: «Медведя, говорит, ушла, бросила эту берлогу. Давай, говорит, Самоха, попеременно караулить, час ты, час я — так и переночуем». Я и согласись. Заперлись мы в мишкину хату. Я заснул и он не выдюжил, клин ему в горло. А проснулись, братцы мои, мы с ним ровно через месяц, когда уже зашумела по лесам весенняя вода.
— Здорово! — улыбнулся Севрунов. — Это как случилось?
— Корень сонный он заносит в берлогу, оттого и дрыхнет всю зиму, — таинственно пояснил рассказчик.
— Полезный, значит, корень-то? — спросил горбатый.
— Конешно… Его нюхни — и спокойной ночи.
Самоха хитро скорчил физиономию и, взмахнув топор на плечо, пошел к стану.
— Ой, заливало! — смеялся парень с черным чубом.
После обеда Севрунов вызвал Пастикова на курган, откуда велось наблюдение за зверями. Новые строения совхоза на фоне огромного поля и озера казались беспорядочным свалом леса. Вдыхая запах смолы и рыбьего жира, они долго рассматривали спокойно пасущихся маралов и трех лисиц. Зверьки, ворча и озираясь, спрятались в вольерах и косились на людей. Запоздавшие с линькой маралы очесывали об изгородь зимнюю шерсть и как бы для острастки поматывали на вышку головами.
— Все разбросано, — сказал Пастиков, рассматривая новое хозяйство… Мало сделали.
Севрунов морщил смуглый лоб, говорил с обычным спокойствием: