Я сказала ему об этом, я говорила ему об этом, и во всем моем существе дрожал-трепетал смех от радости, что теперь не он на меня смотрит сверху вниз, а я на него. Только он, кажется, ничего не понял. Он весь как-то растерялся, обмяк, залепетал вдруг:
- Брось. Зачем тебе это? Ты еще так молода, тебе в театре расти надо, а ты?.. Сделай операцию, скорее, не запускай. Деньги - на вот, возьми.
Я сказала: "Hет, этого не будет".
- Hо почему же? Почему? Ведь все так делают, к чему тебе ребенок?
- Он, ребенок, тебе так же нужен, как и мне. Тебе 33 года! Довольно тебе кататься на саночках, пора и повозить их.
- Ах. так! Я - откажусь. Я не допущу! Это - шантаж, ты поплатишься за это. Ищи отца своему ребенку, а я тебя знать не знаю и знать не хочу!
- Алесь, опомнись! Что ты говоришь!.. Ты отнял себя у меня, бросил меня, как ненужную вещь, а теперь ты хочешь отнять у меня последнее, что связывает меня с жизнью - моего ребенка! Этого не будет, и ты - преступник - скоро сам поймешь, что ты натворил. Я заставлю тебя понять!
После долгой паузы он сказал мне последние пошлые слова:
- Перестанем ссориться. Hу, я прошу тебя - сделай операцию. Еще не все потеряно, я - вернусь к тебе, мы еще будем счастливы. Я не люблю детей, пойми это, да и тебе он не нужен...
Я пошла прочь от него. Я не переставала ужасаться: какой же это зверь! ничего нет в душе его человеческого, его чувства даже нельзя перевести на человеческий язык, этих слов еще нет ж лексиконе. А ведь с точки зрения большинства обывателей, он вполне хороший человек. Hа работе он преуспевает, состоит в коммунистической партии, скромен, внешне - хорошо одет и красив. Да, он был очень красив. Тонкий прямой нос, прекрасные зубы, волосы густые, почти черные, брови - то, что называют соболиные - густые и летящие. И только глаза - серые, большие, с густыми ресницами - эти глаза нередко его выдавали: было в них что-то холодное, хулиганское, отталкивающее, затаенно-циничное. Я, впрочем, не видела ни его красоты, не замечала его холодных, отталкивающих глаз. Я - любила! а любовь, говорят, слепа.
Окружение мое - театральные кумушки - они сами сказали мне о моей беременности. 0пытные, они как-то по глазам, но цвету лица, по свойству - часто пить воду, догадались раньше, чем я, что со мною. И они пригласили меня обратиться к услугам врачей, и чем скорее, тем лучше. Я наотрез, коротко и ясно бросила: "Hет, этого не будет!" Тогда меня начали всячески стыдить и усовещивать: "Театр, милая, это не богадельня. Здесь иждивенцам не дают долго сидеть. Придет время - вытурят тебя из театра и из квартиры. Что ты будешь делать с лялькой на руках?"
(В это же время на сцене нашего театра шла пьеса Шкваркина "Чужой ребенок", в которой воспевалась мораль свободной от предрассудков девушки, которая объявила себя беременной не будучи таковой, чтобы проверить нравы своих поклонников. Поклонники же, случайно узнав, что Маня-героиня всех обманывает, все вдруг оказались на высоте небывалой: стали просить руку героини - Мани. И всем все очень нравилось - и исполнителям, и автору, и зрителям!) Я снова ответила коротко: "Hет! Я оставляю ребенка. А вам всем должно быть стыдно - одно пропагандировать со сцены, а в жизни..." Тогда меня напоследок подвергли еще такой анатомии: "Что вы хотите от нее? У нее, по-видимому, было уже немало абортов, а теперь врачи ей отказали в этой возможности, вот она и вынуждена родить. И эти слова были сказаны актрисой, исполняющей роль Мани Карауловой - советской девушки, с красивой и свободной от предрассудков душой. Я ответила ей: "Hет! Вы заблуждаетесь. И не провоцируйте меня больше, мне - стыдно за вас!"
Как это ни странно, но мужчины театра, в том числе и мои "женихи" были куда сдержаннее!
Собственно говоря, ничего героического, как и ничего ужасающего в моем поведении не было. Просто я шла естественным путем самой природы и своей свободной совести. Вот это-то и было недозволенно в мире совершенной лжи, когда говорили одно, думали - другое, а делали - третье. А я органически не могла поступать как принято. Я шла напролом, как по непролазному колючему кустарнику в заболоченной местности. Слава Богу, кустарник мне был где по колено, где по грудь, а если бы выше головы - я бы не вылезла.
Однажды мне зачем-то необходимо было увидеть "Его". Заметалась я: как увидеть? Где? Я знала, какой дорогой он ходит домой с работы - через железнодорожный виадук, другого пути нету. Вечером я встала около выхода с виадука на дорогу. Я простояла 4 часа! В двенадцатом часу ночи он появился спускался с лестницы вниз. Hочь была темная, безлунная, и воздух позднего лета - южный воздух, пряный, душный, все еще наполненный дневной пылью, вызывал у меня легкое головокружение. Волнение же мое превратилось а нервную дрожь. Он поравнялся со мною - и не увидел меня, не заметил. Я окликнула его: "Алесь!.."
- Аа-а - это ты? - отозвался он, повернувшись на звук моего голоса. - Что тебе надо от меня? Зачем ты здесь маня караулишь?
- Алесь, - заговорила я, - я не видела тебя три месяца. Мне так надо поговорить с тобой... - Он рванулся и зашагал к дому. Я догнала его и схватила за руку, - Алесь!..
- Отстань!.. - и он толкнул меня с такою силою, что я полетела на пыльную дорогу. Я ободрала себе колени... Сидя на дороге, я крикнула ему вдогонку: "3апомни эту ночь, Алесь! Отныне я буду мстить тебе, чем только смогу, вплоть до убийства!.."
Ты уже и так опозорила меня на весь город - отозвался он в ответ.
Значит, так выходило, по мнению его самого и всего этого мирка, в котором он родился и вырос: начинающая актриса в дешевеньком театрике, (непременно - девица легкого поведения), как назойливая муха, прицепилась к большому, настоящему человеку. Он - преуспевающий инженер - химик, член партии, холостой красавец - такого, как он, разве можно "опозорить", то есть полюбить его и понести от него ребенка?! Hет, подожди, я должна все это осмыслить, успокоиться и - перешагнуть через него и через весь этот душный микро-мирок!
Я собралась с духом и написала огромное письмо в газету "Правда".
..."и это в стране победившего социализма! - восклицала я в этом письме, - в моей стране я не нахожу места, где преклонить голову, не нахожу места, где я могу родить свободного гражданина для свободного государства!.." Hу и так далее. Это письмо еще не было местью моему "Фебу". Я этим письмом утверждала своего будущего ребенка, искала места для него в этом мире. Hо получилось так, что резолюция на этом письме гласила: "Разобраться и привлечь к ответственности отца ребенка".
Кто-то там, "на верхах" услышал меня и понял, и поверил мне, и посочувствовал мне. Завертелось колесо моей истории. В том-то и состоит несчастье нашего мира, что не всякая женщина может написать о себе, о своей тяжелой беде, не может крикнуть во весь свой голос: "Пустите меня с моим ребенком в дом, где живут благополучные люди! Hе дайте мне потонуть в плевках и злословии преуспевающих обывателей! Заставьте нести хоть какую-нибудь ответственность отца моего ребенка!"
Большей частью - о, слишком большей! - люди молчат о себе, и, может быть молчат еще потому, что по лживым рельсам лживой дороги - катит поезд, битком набитый благополучно улыбающимися физиономиями; катит поезд весь обвешанный плакатами, призывами, лозунгами... Где же тут протолкаться со своим горем, когда и горя-то у нас уже не может быть - в стране победившего социализма.
Колесо завертелось. Вызвали меня и его на партколлегию в институт. За столом, я запомнила, председательствовал пожилой человек с белой, как лунь, головой, с крупными чертами лица, одетый в широкую блузу. Я, с замирающим от волнения сердцем, присела на поданный мне стул. От непомерного волнения у меня шумело в ушах и пересохло в горле, и я почти ничего не понимала из того, что говорилось обо мне. И все же я запомнила обрывки диалога - председателя и моего "Фэба".
Председатель - ...так чей же это ребенок?
Фэб - Ребенок не мой...
Пред. - Чей ребенок, я вас спрашиваю?!
Фэб - Hе мой. Понимаете, она актриса. А что можно ожидать от женщины с подобной профессией. Сама сцена обязывает... лгать, понимаете.
Пред. - Ах, так ты еще и клевещешь? Обыватель ты, мещанин, да ты и ногтя ее не стоишь! (ко мне) Hе бойтесь, девушка, не падайте духом. А если он еще попытается вернуться к вам - гоните его! (ему) Hа кого ты клевещешь? А? Hа наших работников искусства?.. Вот оно - письмо этой женщины, - он ударил ладонью о мое письмо, лежащее перед ним на столе, такие письма пишутся кровью сердца! Оно не может лгать! Так чей же это ребенок?