Я сравниваю с себя с Гоголем не из гордыни, не потому что считаю себя тождественным его таланту, а просто использую его как архетип, пример писателя, пришедшего к православию и оказавшегося под ударом со всех сторон. Гоголь — одна из самых аскетических фигур нашей литературы. Последнее его десятилетие проходит под знаком все усиливающейся тяги к земному претворению христианского идеала. Не давая важнейших обетов монашества — целомудрия и нестяжания, — он воплощал их в своем образе жизни. «Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира».
Однако подлинный трагизм ситуации заключался в том, что монашеский склад был только одной и, вероятно, не главной стороной гоголевской натуры. Художническое начало побеждало в нем; кризис Гоголя — следствие глубочайшего внутреннего конфликта между духовными устремлениями и писательским даром.
«Выбранные места…» были враждебно встречены критикой и большинством читающей публики: перелом в умонастроении Гоголя, явственно отразившийся в книге, для многих стал полной неожиданностью. Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегией духовной прозы. Вяземский не без остроумия писал: «…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи». В спорах быстро выявилась основная тенденция — неприятие книги. Ее безоговорочно осудили не только западники, но и люди, близкие Гоголю. Апофеозом стала статья Белинского и его известное письмо, в котором критик утверждал, что Гоголь изменил своему дарованию и убеждениям, что книга написана с целью попасть в наставники к сыну наследника престола; в языке книги он видел падение таланта и прямо намекал на сумасшествие Гоголя.
Гоголь был потрясен несправедливостью многих упреков.
Весьма сдержанно отнеслось к книге и духовенство, традиционно не вмешивающееся в дела светской литературы. Хотя митрополит Московский Филарет сказал, что «Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться его христианскому направлению», а святитель Игнатий (Брянчанинов), один из авторитетнейших духовных писателей XIX века, канонизированный Русской Православной Церковью, отозвался о книге Гоголя довольно критически: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного».
Вот вам пример попытки светского писателя всерьез заговорить о православии и Боге… Молитесь за меня, гордеца и грешника Герберта Адлера!
14
Герберт много времени проводил в своей часовне. Несмотря на подорванное материальное благополучие, он ничего не жалел на благолепие своего маленького храма. Он любил зажигать много свечей и затихал в уголке в полумраке с набожным выражением лица дремлющего ангела.
— Господи, спасибо тебе, что дал мне посвятить Тебе этот скромный храм! — шептал он, с запретной гордостью разглядывая иконы, подсвечники, позолоченный запрестольный крест… Церковную утварь поставлял ему секретарь Владыки протодиакон Ануфрий. Его имя чрезвычайно подходило к нему. В переводе с древнеегипетского языка Ануфрий — «священный бык». Его носитель — дородный мужчина в полном расцвете своего диаконского таланта. Бас у него был знатный, глубокий и не такой, что можно пройти мимо, не обращая внимания, мимоездом… Рядом с ним вспоминалась старинная шутка, дескать, на Руси чудес много, а главных из них три: Царь — Колокол, Царь — Пушка и диакон Андрюшка… Вот таким чудо–протодиаконом Ануфрий и был. Палитра его голоса была поразительна еще и тем, что какими–то общими чертами пересекалась с его талантом иконописца. Так музыка и цвет всегда неразрывно шествуют по нашей жизни.