— Ну и чувство юмора у Господа Бога! Собрал ко мне сплошных фашистов. Отец Иннокентий вообще отказался рассказывать о себе. Представляю, что у него там припасено. Небось, тоже какой–нибудь бывший староста…
— Быть страдальцем за правду — высшая честь и слава, какая только может быть на земле, — уклончиво ответил отец Никифор и, помолчав, добавил: — Православные священники–евреи — редкое явление, но люди эти всегда глубоки, необычны и искренни. Многие заканчивают жизнь, приняв мученическую смерть…
— Вы это к чему? — Герберт не скрывал свое недоумение.
— Отец Иннокентий — еврей. Крещеный еврей.
— Да… у Господа Бога действительно исключительное чувство юмора.
— Тут юмором и не пахнет… Вся его семья погибла в концлагере. Спасся только он и его отец. Ребенком его всю войну прятал на чердаке местный православный священник. А отец защищал Польшу, попал в плен, спасся, потому что не похож на еврея… У него тоже были светлые глаза и русые волосы. Но потом, узнав, что Иннокентий принял православие, проклял его как предателя еврейского народа, отслужил по нему — по живому как по мертвому — еврейский кадиш и заявил, что у него нет больше сына. Так они до самой смерти отца и не разговаривали.
У Герберта потемнело в глазах.
— Вот так история… А он согласился прийти на обед к фон Паули, племяннику начальника концлагеря!
— Что ж… В этом нет ничего удивительного. Православный еврей–священник — удивительное явление… Вот эта двойственность, конфликт внешнего с внутренним и порождает необыкновенные качества человека, углубляет его способности, заостряет ум, возвышает духовность и искренность. Такие люди притягивают к себе… даже потомков фашистов!
Герберт во что бы то ни стало решил предупредить герра фон Паули, чтобы тот прекратил свои разглагольствования на скользкие темы. Приехав на обед за полчаса до назначенного времени, он извинился за бестактность и сухо рассказал чете фон Паули историю отца Иннокентия. Те схватились за головы.
Времени для охов и вздохов было предостаточно. Отец Иннокентий опоздал минут на двадцать. Он сердечно попросил извинения: был на требах, не мог прервать молитву.
— Мы понимаем, — бормотал смущенный герр фон Паули, хотя ненавидел любые проявления беспорядка и никому не прощал даже пятиминутных опозданий. Между тем по понятным причинам батюшке Иннокентию он был готов простить что угодно.
— Конечно, Бог важнее любой пунктуальности, — неловко подвел итог немец.
На обед подавали рыбу. За столом старались не говорить о войне, хотя старики с трудом представляли себе иную тему для разговора. Поэтому хозяин был необычно молчалив и застенчив. Разлив всем по бокалам розовое вино, он забыл налить Герберту. Тот промолчал и, отодвинув пустую рюмку, взял инициативу на себя. Он обстоятельно принялся разъяснять притчу о блудном сыне, тем более, что эта тема теперь была ему близка.
На сладкое подали желеобразный пудинг. Он вздрагивал, как бесплотная медуза в водах студеного океана. Герр фон Паули поведал, что в его аристократической семье такой пудинг называли «Бррр пудинг». Когда все с недоумением посмотрели на него, он пояснил, что до того, как пришли русские, они имели собственный дом в Пруссии и у них была не только кухарка, но и конюх. Однажды конюха попросили помочь подавать к столу. И вот он принес огромный пудинг, который вибрировал и норовил вывалиться из блюда. «Бррр!» — закричал конюх, словно обращался к лошади и, поставив блюдо на стол, прижал пудинг сверху пятерней…
Все рассмеялись. Отец Иннокентий поел немного пудинга и, поблагодарив, отодвинул тарелку.
— Притча о блудном сыне — прежде всего о неосуждении… — сказал он. — Никогда не надо отходить ко сну, не простив всех, так как не знаешь — не последняя ли сия ночь твоя? Не должен ли будешь внезапно явиться пред Судиею? А кто другим не прощает, сам не будет прощен.
— Но вам–то за что молить о прощении? — внезапно всхлипнула фрау фон Паули, и отец Иннокентий понял, что его прошлое уже не секрет для собравшихся.
— Мне? Да хотя бы за предательство моего народа… — неожиданно ответил он. — Пусть мой народ не принял Христа, пусть он ошибался и продолжает ошибаться… Но он, подобно Христу, всем народом взошел на Голгофу. А я выжил, и за это должен молить о прощении…
— А нам что же делать? — растерянно спросил герр Паули. — Если вам следует просить прощения, что же тогда нам? Мы, дети, не знали, кто такие евреи. Нам говорили, что они очень плохие. Мы верили. Нам говорили, что Христос — жидовский Бог. Мы верили и этому… Что же нам делать? О чем молить Бога? Каково же объяснение того, что произошло?