Будущий же хранитель музея, играя в теннис, решил, что Помм, естественно, находится сейчас на пляже. В начале одиннадцатого он стал подыгрывать своему противнику, чтобы побыстрее закончить партию. А закончив ее, буквально ринулся в машину и кратчайшим путем поехал на пляж. И вот пока Помм мерила шагами Морской проспект, Эмери дважды прочесал тысячу восемьсот метров морского песка, разглядывая каждое тело, каждую песчинку. Наконец, его осенило: конечно же, Помм отправилась к месту их первой встречи. Он чуть не бегом домчался до кафе, в то время как Помм по другой улице семенила на пляж. Эмери уселся на террасе, чрезвычайно огорченный тем, что не нашел ее, однако полный надежды вскоре ее увидеть, вдруг обнаружить в толпе, медленно текущей в обе стороны по проспекту. Сам не зная почему, Эмери убедил себя, что Помм появится справа. Все, что простиралось влево, казалось ему враждебной пустыней. И тем не менее иногда он поглядывал и туда. Наступил час обеда; Эмери был очень голоден и заказал два пирожных, а тем временем Помм прочесывала тысячу восемьсот метров пляжа, жадно ища глазами тело, которое выделялось бы своей худобой и бледностью. Но того, кого она искала, найти ей не удалось.
Во второй половине дня будущий хранитель музея вернулся на пляж, а Помм торопливо направилась к «Гарден теннис-клубу». Пути их так и не пересеклись.
Теперь обоими уже владела тревога, и, подогреваемое безуспешными поисками, большое знойное чувство вот-вот готово было вспыхнуть в них. Лишь увидеть друг друга, обменяться одним только словом — о подобном блаженстве они едва смели и мечтать. Порой несостоявшееся свидание может связать две судьбы прочнее любых слов, любых клятв.
Наконец, уже к вечеру, оба усталые, измученные долгой беготней, они почти одновременно — с интервалом в несколько минут — направились в одно и то же заведение. Помм пришла первой и села за столик, провожаемая неотрывным взглядом пианиста, так похожего на садового сторожа. А несколько мгновений спустя в кафе при казино появился студент. Ему даже не пришлось изображать удивление, когда он увидел повернутое к нему отчаянно несчастное личико Помм.
Они так и не нашли, что сказать друг другу, и вот уже пять минут сидели бок о бок под откровенно подбадривающими теперь взглядами садового сторожа. Будущий хранитель музея страшно боялся, как бы Помм не захотела танцевать, ибо танцевать он не умел; в то же время он не сомневался в том, что Помм не только не сомневается, а прекрасно знает, что он не умеет танцевать (Помм же от этого он казался лишь привлекательнее). И вот он предложил ей пойти тут рядом «поиграть в шарик». (Утром он взял из дому немного денег, собираясь пригласить Помм пообедать, а потом — почему бы и нет? — и поужинать.)
Читатель не удивится, узнав, что Помм никогда еще не бывала в игорном зале. Она по-детски оробела; каждый нерв ее был напряжен, и всеми фибрами своей души она впитывала новые впечатления — большой стол, обитый зеленым сукном, колесо рулетки, на котором подскакивает шарик, а затем тихонько останавливается, точно завороженный множеством устремленных на него глаз; возле стола сидит человек в черном, который произносит ритуальные фразы и как бы регулирует напряжение, устанавливая контакт между глазами игроков и шариком: «Ставки сделаны?.. Игра». Он тянет немного слово «сделаны» и неожиданно резко отрубает: «Игра».
Доверившись удаче, которая только что улыбнулась ему, будущий хранитель музея разменял десятитысячную бумажку на жетоны по пять франков. Он объяснил Помм правила игры и отдал ей половину жетонов. Между прочим он сообщил ей и о том, что, если хорошо знать законы математики, можно управлять случаем и что он, Эмери, их знает (такое бахвальство удивило его самого). А Помм была совершенно зачарована этим новым, открывшимся перед ней миром и тем, что можно вот так просто, развлекаясь, выиграть кучу денег. Жизнь оказалась куда заманчивее, чем она до сих пор осмеливалась предположить.
Будущий хранитель музея потерял все свои деньги за какие-нибудь десять ставок, так как из боязни показаться трусом ставил по два жетона сразу. Помм протянула немного дольше: ведь это были не ее деньги, и она была очень смущена тем, что проигрывает.
Словом, у Эмери не осталось ни единого су, чтобы пригласить Помм поужинать, — это было весьма некстати. Он ведь еще ничего не успел ей сказать (а собственно, что он мог ей сказать?) — они просто не могли так расстаться.
И тогда Помм пришла ему на помощь и предложила подняться к ней — у нее найдется чем поужинать. Эмери подумал, что это — великолепная мысль, вернее, сказал ей, что так подумал. Однако, едва переступив порог, он понял, что, выбравшись из затруднительного положения, попал в положение куда более трудное: оказался наедине с девушкой, да еще у нее дома. Разве это не значит, что он должен тут же заключить ее в объятия? Он смотрел, как она открывает консервным ножом банку с зелеными бобами, а затем высыпает их в салатницу, предварительно смешав оливковое масло с уксусом и щепоткой соли. Он видел лишь ее спину и не мог понять, выражает ли эта спина волнение, ожидание.