Секунду назад он у всех на глазах совершил преступление, обрек тем самым всех своих сподвижников на гибель. Полиция ведь только искала лазейку, ждала их прокола. Алина помнила, сколько раз Костю выпускали из-под стражи, сколько чуть не хватали ее, и только собственная изворотливость помогала ей остаться на воле.
Крисницкая в исступлении закричала:
– Что ты наделал! Мы обречены теперь!!!
Хриплый этот вскрик, отбиваясь от гранита мощеных набережных, разнесся далеко за пределы места, где разворачивался гротеск действа.
– Ты уничтожил нас, – мертвенным голосом подытожила Алина.
– Ты ведь знала, что вас рано или поздно схватят, – безжалостно отозвался Лискевич.
– Знала… Но не так… Не столь глупо… Ты все это предпринял, чтобы наказать нас? За то, что мы не принимали тебя?
– Наказать вас? До вас мне нет дела. Наказать тебя за твою слепоту, за то, что ты, как заведенная, твердишь о неприемлемости брака и продолжаешь при этом грезить о своем Андрее, которому ты не нужна никакая, ни в каком виде. Так или иначе, все вы получите по заслугам. Вы все уже в глотке у меня застряли! Столько действительных, настоящих проблем современности, а вы лишь играете в героев. И если бы вы на самом деле были революционерами, сильными людьми! А вы просто кучка зазнавшихся аристократов, мающихся от скуки и пришедших к тому, что модно в данный момент. А об окружающих вы не подумали, вам же интересно. Особенно ты, ты так отчетливо веришь в то, что вы несете благо! Это просто смешно!
– И ты, глупец, с нами! С нами!!! – Алина почти охрипла, закашлявшись. – Не думаешь же ты, что тебя отпустят или оправдают?!
Ее заливала паника, но приходилось сдерживаться, чтобы выглядеть достойно.
– Мне плевать.
– Ты назвал нас зазнавшимися… А ты вовсе жалок, поскольку не имеешь собственной жизни и готов предать всех, включая себя, чтобы отомстить отказавшей тебе девице, – совсем убитым голосом прошептала Крисницкая через мгновение, не соображая уже ничего. Она прибегла к последнем оставшемуся оружию – едким уколам.
Женские крики за их спиной стали совсем раздирающими. Алина обернулась и увидела окровавленное тело и его владельца, корчившегося с судорогах, подивившись, что Василий все же попал в цель. Хоть на что-то он оказался годен не только в теории. Лицо Казимира Рухлядева показалось ей малиновым.
– Убийца, убийца! – визгливо закричала некая дама в первоклассном мехе, холеной ручкой указывая на Василия и с поруганным отвращением оглядывая его, опасаясь, должно быть, что сейчас пена пойдет из его рта.
Жандармы уже спешили к месту преступления, возле упавшего чиновника и причитающих над ним дочерей собралась толпа зевак. Все они непрерывно жужжали и переглядывались. Несколько смельчаков еще до прихода полиции заломили руки Василию, а тот не противился, ведь ни за что не справился бы с дюжими молодцами.
– И ее тоже, она была предводителем нашей шайки! Это она надоумила меня на смертоубийство, – изрек Василий напоследок.
Разгневанные полицейские помедлили немного, недоверчиво оглядывая валяющуюся на камнях Алину, но схватили и ее на всякий случай.
– Зависть, ревность, ограниченность, сознание собственной неполноценности. Твое нутро сгнило, – выплескивала она последние островки негодования, постепенно ослабевая.
Когда запястья ей сжали до хруста, она замолчала, безмолвно переваривая боль. Крисницкая готовилась, ведь это было лишь начало.
38
Алина Михайловна Крисницкая, самопровозглашенная атеистка, социалистка и террористка двадцати двух лет от роду покоилась в дебрях Петропавловской крепости и вместо великого духа своих предшественников ощущала только собственную бесконечную глупость. С запоздавшей горечью она понимала, что не долюбила, не дожила. Гарцевать бы ей сейчас на каком-нибудь бале, устраиваемом одним из тех напыщенных тупиц, от общения с которыми она и бежала, запираясь в противодействии ханжеству и поголовной глупости окружающих. На все им было плевать, на все, кроме самих себя, своего достатка и самодовольства! И это ведь те, кто хоть что-то понимал, остальные не были способны даже на сознание своего превосходства. А превосходства ли? Цвет аристократии ведь никогда не стоял выше тех, кто действительно мыслил, пусть у Алины в самом затерянном, запыленным уголке души и произрастало что-то, смутно похожее на чувство собственной неполноценности. От подобных мыслей, слишком глубоких для бурлящей жизни, у Крисницкой всегда голова шла кругом, удобнее было не думать об этом. Но, если сидишь одна в камере много-много одноликих часов кряду, подобное само просится в мысли, и не искоренишь его, не сотрешь.