Той мрачной скупой ночью, когда мертвые звуки крепости раздирали лишь шаги надсмотрщиков по пустынным коридорам и глухой кашель узников, Алина Михайловна Крисницкая прощалась сама с собой.
40
Их вели на рассвете, тайно почти, в лучших традициях революционной ситуации того времени. Сперва по катакомбам узких скверно освященных комнат с влажными холодными стенами, где казалось, сама атмосфера тюрьмы удушает, выпивает последние силы из недавно столь крепкого организма.
В глазах Алины рябило, она щурилась, но не думала о неудобствах, приносимых земным существованием. В эти моменты она не видела ни дороги, по которой шла, ни остатков грязной травы, которую топтала. Редкие рыхлые хлопья последнего снега облепляли дорогу, но не закрывали грязи на ней. Серое небо с грозно нависшими клочьями туч пропускало редкие лучи мартовского солнца, и, когда позолоченное свечение касалось прозрачных от бледности лиц заключенных, те кривились, как от физической боли. Эти последние штрихи красоты теперь казались слишком неестественными, чтобы наслаждаться ими.
Алина не размышляла даже о том, как нелепо будет смотреться, дергаясь в предсмертной агонии. Она вспоминала лишь запах, свежий сочный запах, который бывает у них в имении по весне, когда только – только с земли сходит снег. За возможность еще раз вдохнуть его, за счастье обнять отца и заснуть в своей чистой постели, зная, что поутру ее ждет беззаботный день, наполненный такими обычными, но ставшими теперь столь важными и осмысленными делами, она готова была позабыть все свои крамольные идеи и предложить обездоленным самим заботиться о себе. К чему привело их желание сделать лучше?
Подумать только, прежде было время, когда она не знала, чем занять себя, и молчаливо вопрошала у неведомой силы, поскольку всегда сомневалась в существовании бога, отчего где-то там, в неведомой дали жизнь кипит, люди находят выход из интеллектуального одиночества, а она все время, день ото дня, одна. За созерцание такой естественной, что порой и не замечаешь ее за ежедневными делами и проблемами прелести окружающего мира она отдала бы тщеславные мысли о том, что изменить его возможно. «Кому это когда удавалось? Петру Первому… Насилием, несчастьем народа. Наполеону… Насилием, проклятием его самого после. Александру Македонскому… Насилием, заговором. Неужели любой реформатор приносит лишь разочарование и реакцию против него самого, а восхваляется лишь после, когда ценой огромных усилий побеждено невежество, мертвые забыты, а плоды произрастают в благодатной почве? Так зачем вообще менять порядок вещей? А как же прогресс?! Получается, мы пьем блага цивилизации благодаря неудобствам предков…» – Алине стало страшно. Жить, думать осталось так мало, а она так ничего не поняла!
Этот тезис полностью переворачивал то, во что она так охотно верила последние месяцы, и выбивало почву из – под ее окутанных разодранными чулками ножек. Почву, которая и без того была достаточно шаткой, поскольку мыслила, а, следовательно, сомневалась ее светлость Крисницкая всегда. Несмотря на несколько бессонных ночей, протлевших в отупении и вспышках деятельности, когда Алина, точно подстреленная, начинала метаться по узилищу, соображала она на редкость быстро. Сердце бешено колотилось и выло. Не удастся ли сбежать?
Через узкий дворик, где пленные обычно прогуливались, процессия медленно двинулась на площадь для казни, где торчали лишь палач и несколько помощников, с сочувственным безразличием оглядевшие молодых антихристов. Большинство из их сподвижников сошлют на каторгу, ну да бог с ними. Эти же предводители, а, значит, волевые личности, к которым почти невозможно не испытывать невольного уважения. Какие одухотворенные лица!
Костя давно подозревал, чем для них могут кончиться их противозаконные занятия, поэтому с холодной головой оглядывал место их последнего пристанища. Сотни раз он воображал свою доблестную кончину, щедро обагренную слезами тысяч соратников. Сам он будет выглядеть мучеником за идею, за счастье нации. Ибо так и есть. Непримиримый в своей идее, он чуть ли ни с охотой отдавал свою жизнь за миф, понимая где-то в душе, что это чистой воды ребячество, но все равно с убежденностью упрямца закрывая на это глаза. «Хорошенькое же место для политических преступников!» – внутренне присвистнул он, досадуя на убогую обстановку виселицы и отсутствие зрителей.
Один из палачей невольно подумал, что хорошо все же, что отменили публичные казни. Слишком у этих троих изможденный вид – худые, изморенные сыростью и допросами. Уж ему ли не знать, как их проводят. Только девица чересчур… Просто волком смотрит. И прежде убийце не по своей воле, не способному даже осознать, что он творит, доводилось видеть исступление перед смертью, но мало кто настолько резал глаза. Рыдали, находились почти в беспамятстве, были отрешенными от внешнего мира, истово молящимися. Но ее он запомнит – такое неуемное выражение жажды жизни и одновременно боязни потерять честь, запросив пощаду. Понял это даже неискушенный в книжной премудрости работяга, добывающий пропитание несколько иначе, чем другие.