Тяжело Алине Крисницкой далась легенда о себе. Порой, захотев даже проявить слабость, не могла она предать возведенные собой же идеалы поведения. И ни разу не мелькнул в ней закономерный вопрос: «А для чего я держусь так?» И любили, и сочувствовали бы ей больше, если бы она проявляла больше чувства. Уж так повелось на Руси – слабых и ранимых жалеют и пытаются помочь; сильных побаиваются и потихоньку злорадствуют.
Взойдя на эшафот, затравленным смертельно тоскливым взором Алина обвела рабочих, столпившихся у подножия, медленно, точно каждое движение вытягивало из нее последние силы, повернула голову на хрупкой шейке к брату. Ее застигло сосредоточенное, едва не беспечное выражение его лица. Если бы она не знала, что и его временами одолевали сомнения, ни за что не поверила бы в это сейчас. Только вздувшиеся жилы на шее Кости позволили ей предположить, что он некоторым образом боится тоже. Строгий лик, ни кровинки, и даже, ей богу, по старой привычке Крисницкая готова была поспорить, что брат даже мимоходом улыбнулся. Несносный человек, так она и не осилила разгадку его натуры! Беременная возлюбленная, которая, должно быть, пропадет без них, угроза смерти, растоптанная в клочья семья и репутация, а он улыбается, кивает ей и как будто хочет выкрикнуть: «Все хорошо, дело наше живо! За нами придут такие же сорвиголовы».
Пока Алина пыталась запечатлеть последние мгновения жизни, к осужденным, покряхтывая, направился поп. Это привело ее в чувство. Вложив в свои слова все презрение к религиозному мракобесию, Крисницкая ледяным тоном, не забывая об уничижающем взгляде, отказалась поцеловать крест. Вид огорченного подобной ересью священнослужителя, явно сочувствующего смертникам, и позабавил и уколол ее. Не получилось Алине быть такой, какой ее хотел видеть Костя – продолжением себя. Здравый смысл вмешался в его грандиозные планы. Константин же, по всей видимости, воспринимал происходящее не как конец всему. Он думал: «Молодец сестра, держится», а не: «Бедная девочка, ей бы еще жить и жить». Впрочем, одним из девизов молодого Крисницкого (он был мастаком выдумывать всякие громкие фразы и восхищался произведенным, пусть только на самого себя, эффектом) было: «Если террористы будут жалеть себя и близких, они и добьются ничего». Он сам это придумал… Или стянул откуда-то.
Крисницкой невыносимо было чувствовать бессилие перед необратимым. Приговор читали слишком долго. Видно, еще одна из их омерзительных штучек. Кто-то из близких мужчин сказал ей однажды, что ожидание смерти страшнее, чем она сама. Доселе ей не приходилось проверить точность этих слов. Впрочем, все вдруг стало безразлично Алине. Наблюдая за трясущимся от агонии Василием, она чуть не пожалела его. Но прежде, чем зарождающееся чувство сострадания к брату по несчастью охватило ее женское сердце, которое она вечно топила в очерствении, Алина вспомнила, что это он виноват во многом больше, чем она, поскольку не только не соблюдал осторожность, но и подвел товарищей. Всегда ведь она знала, что не следует давать ему этот шанс! Что же изменилось? Выскочила доброта, о которой она и не подозревала?
Наконец, веревка оказалась в непосредственной близости от их господских шей, Василий затрясся, по его щекам, отдающим зеленью, прокатились не слезы даже… Прозрачные точки. Константин по – прежнему находился в нирване, к которой, видно, приучил себя.
Девочка, на которую смерть матери и своеобразие отца наложили свой уродливый отпечаток, не могла знать, к чему приведет ее желание жить и творить. Право на ошибку ей никто не предоставил, никто не сказал, как все может обернуться. Она оказалась выплюнута жизнью и предоставлена сама себе в праве калечить свое существование. Жаль, она поняла все слишком поздно. Жаль, что брат не предупредил, завлекая красноречивыми лозунгами и распространяясь о возмездии лишь как о необходимой мере. Алина, ощутив суровую бечевку, колющую и сдирающую ей кожу, вообразила, как она вдребезги разносит ей позвонки. Ее чуть не стошнило, она попыталась думать об отце… Но получалось представлять лишь червей, а затем невероятно высокое голубое небо первой весны, которую она запомнила. Крисницкий всегда так ненавязчиво, но очевидно выражал дочери свою беспредельную любовь… «Папа, папочка, хоть бы увидеть тебя еще раз, попросить прощение и сказать «люблю». А, впрочем, он знает. Скрипучая речь отца отдавалась в ее голове. Последним, что успела подумать молодая женщина, было ослепляющее чувство раскаяния и сострадание к отцу, который остается один с дурнем Борисом. Его отрадой ведь была именно она, на что она столько раз пеняла ему! И права отказалась – нельзя делать другого смыслом и центром своего существования, не выдержишь его потери… Должно быть, лучше стоило воспитывать сына.