– Может, расскажу, может, нет.
– Лучше уж воздержись, ты, тупая тварь! – Энджелфейс бросил на жену свирепый взгляд. Она поднялась на цыпочки и изо всех сил ударила его по лицу. Он схватил ее за руку и оттолкнул. Но Мэгги не смутилась, глаза ее по-прежнему возбужденно сверкали. Энджелфейс резким движением разорвал ее рубашку, обнажив грудь.
– Подожди, я тебя проучу, – пробормотал он, чувствуя, как напрягается его член. Но Мэгги свободной рукой выхватила из мойки тяжелую железную кастрюлю и ударила мужа по голове.
Взревев от ярости, он резко хлестнул ее по лицу. Отлетев к стене, Мэгги больно ударилась о нее головой и осела на пол.
Энджелфейс отпрыгнул за противоположный конец черного кухонного стола – так, будто он хотел создать барьер между собой и женой.
– Тебе не стоило шарахать меня железным горшком. Это уже не шуточки, – пробормотал он.
Мэгги молча всхлипывала, и кровь тонкой струйкой текла из ее разбитой губы.
– Это не было забавно, Мэгги.
Она подняла лицо, все перемазанное тушью и губной помадой вперемешку с кровью.
– Вытри лицо и иди сюда, – процедил он сквозь зубы. Поднимать ее он не собирался.
Мэгги с трудом привстала и подошла к нему. Слизывая кровь с ее лица, он тихо шептал:
– Мне жаль, дорогая, но тебе не стоило так меня провоцировать. – Он осторожно приподнял то, что еще недавно было рубашкой Мэгги, и стал вытирать тушь и губную помаду с носа и щек жены. Потом как бы невзначай притронулся к ее соску и дружелюбно улыбнулся. – Насколько мне известно, Мэгги, сотни моих детей разбросаны по всему свету. Но ни до кого из них мне нет никакого дела. – «Конечно, я чертовски доволен, что одна из моих дочерей оказалась самой красивой женщиной мира, – подумал он. – Но Мэгги лучше об этом не говорить. А то она, пожалуй, и в самом деле постарается меня прибить».
Неторопливо он начал расстегивать молнию на джинсах.
– Ты же знаешь, как цыпки меня преследуют, Мэгги. Просто ложатся штабелями прямо у двери гримерной. Но это все было до того, как мы с тобой встретились. – Запустив руку ей в джинсы, он нежно массировал ее ягодицы. Мэгги была такой крошечной, что ее попка почти целиком умещалась в его ладони. – Ты знаешь, у меня хороший аппетит. – Он поймал ее руку и опустил себе в штаны. – И ты знаешь, что тебе это нравится, малышка.
Не разжимая объятий, они поднялись в спальню и упали на черные простыни неубранной кровати.
Через пару часов, когда слуга-филиппинец убрал следы погрома на кухне, а Энджелфейс заперся в студии звукозаписи со своим оркестром, Мэгги, привстав на кровати, закурила сигарету с травкой, взяла телефон, сделанный в виде Микки Мауса, и набрала номер Джоан, своей лучшей подруги.
– Прямо не знаю, что делать, Джоан, – простонала она без всякого вступления. – Он опять устроил мне грандиозную взбучку и даже, по-моему, вывихнул запястье. Как ты думаешь, на этот раз мне надо уйти?
Джоан спросила, с чего все началось, затем они долго обсуждали обрушившееся на Лили несчастье и то, как следует Мэгги вести себя по отношению к приемной дочери, которая гораздо красивее, чем она сама, и к тому же куда более знаменита.
На следующий день в восемь утра, когда Энджелфейс, едва продрав глаза, потянулся за бренди, а Мэгги пребывала еще в крепких объятиях сна, Джоан позвонила автору рок-колонки в одной из лондонских газет. В одиннадцать утра главный редактор принял решение дать материал на первую полосу, а несколько часов спустя продавцы газет кричали по всему Лондону: новая сенсация – похищение Лили.
Богиня раскрыла свой чувственный красный рот так широко, будто собиралась послать чистейшее «до» под своды «Ла Скала», а потом решительно сомкнула губы вокруг пениса. Медленно она продвигала рот все дальше по гладкой плоти. Не без гордости Богиня подумала о том, что вряд ли какая-нибудь другая женщина, как бы молода и красива она ни была, сможет справиться с этим так же хорошо. Двадцать лет практики позволяли ей держать ритм и безошибочно чувствовать, если она вдруг начинала действовать слишком медленно, слишком быстро или слишком нежно (наиболее частая жалоба мужчин). Спирос неожиданно дернулся, и Богиню чуть не стошнило – чего обычно не случается, если не терять сосредоточенность. В идеале у мужчины должно возникнуть ощущение, что его член сосет новорожденный теленок.
Неожиданно Богине полезли в голову мысли о телятах, котятах, щенятах… Потом у нее возникло ощущение, что она смотрит на саму себя, лежащую на кровати, откуда-то с потолка комнаты. О Боже! Что же это она делает? То, что происходило сейчас на кровати, не было актом любви, но, скорее, аккуратным и расчетливым актом самоотречения, чувственной взятки, ее последним козырем, выложенным из страха потерять Спироса и все с ним связанное. Ее любовь не была больше любовью, это был страх – страх быть покинутой, страх публичного унижения. Она стала сосать интенсивнее. Интересно, сколько времени это еще будет продолжаться? Она попробовала считать толчки. Десять… двадцать… сорок… Она уже чувствовала спазмы в горле.
Томные молодые люди, окружавшие Богиню, когда она была самой обожаемой в мире дивой, теперь хихикали над тем, что ее изумительный голос пропал из-за вреда, наносимого связкам упражнениями в спальне. Но облетевшие все театры мира сплетни о ее романе с обоими братьями-судовладельцами Богиню больше не волновали. Она уже смертельно устала от всего этого цирка, от этой обожающей ее публики, готовой требовать крови с тем же энтузиазмом, что и поднятия занавеса в тридцатый раз. Буэнос-Айрес обернулся кошмаром. Она отлично провела первую половину выступления, но потом, на арии Нормы, не смогла взять верхнего «до» и с почти трусливой поспешностью перешла на нижние ноты регистра.
Тогда был свист, глумление, взрывы смеха. Прочитав на следующее утро рецензии, Богиня отменила оставшуюся часть турне и отправилась обратно в Европу, где нашла убежище на яхте «Персефона», дрейфующей в районе Греческих островов. Прошлой ночью она вновь воссоединилась со Спиросом. И теперь единственной ее мечтой было скрыться от мира и обрести покой с этим человеком в каком-нибудь из частных его владений – на яхте или на острове. Ей хотелось забыть, что когда-то она была примадонной, забыть беспокойство, гложущее чувство ответственности и даже сладость аплодисментов. Она мечтала лишь об одном – проводить дни в сексуальных грезах, а ночью чувствовать, как он входит в ее изголодавшееся тело, чтобы уютно устроиться в этом великолепно оснащенном укрытии.
– Я уже забыл, как это великолепно – быть с тобой, – произнес Спирос, опуская узловатые пальцы на ее пышную грудь и с силой сжимая соски.
«Зато я ничего не забыла», – подумала Богиня, вспоминая, как она жила будто в тумане, после того как Джо Старкос, словно загипнотизированный, оставил ее ради этой сучки, Лили. Это произошло однажды вечером, и вначале Богиня почувствовала лишь оцепенение боли, вылившееся затем в бурное отчаяние. Недели, а потом и месяцы Богиня жила в состоянии транса от обрушившегося несчастья и унижения. В конце концов она впала в апатию: ей не хотелось вставать с постели, одеваться, куда-то ходить и кого-то видеть. И когда пришла весть о гибели Джо в автокатастрофе, Богиня, вопреки ожиданию многих, не стала биться в истерике: она оплакала любовника уже давно.
И однажды, вскоре после смерти Джо, горничная внесла в ее комнату корзину, заполненную свежими весенними цветами. А среди изысканнейших цикламенов и анемонов Богиня нашла бриллиантовое ожерелье восемнадцатого века с камнями, выточенными в форме роз. А также визитную карточку – «Спирос Старкос». Богиня улыбнулась. Она знала, что это только начало. Он не станет ждать ее благодарности, прекрасно понимая, что теперь она будет наблюдать за его следующими шагами.
На следующее утро, когда перед Богиней возник поданный к завтраку поднос с аппетитными булочками, из салфетки выпала пара бриллиантовых сережек, идеально подходящих ко вчерашнему ожерелью. Когда она разглядывала одну из них на свет, раздался телефонный звонок.