Мало-помалу Василиса одумалась, а тут кстати прилетела к ручью пичуга, хвостиком повертела и вроде бы тихо промолвила: «Живи! Живи!»
От золотого песка руки стыли, а вокруг-то светло от солнышка, и зелено от травы, и небо чистое, что в пору встать, поклониться всему живому и доброму.
— Нет уж, не по мне даровым-то пользоваться, — ободрила себя Василиса. — Пусть Неулыба потешит себя, коли чего-нибудь сыщет.
Достала она чугунок из земли, унесла от деревни подале и весь золотой песок в реку разбросала.
В ямку, взамен чугунка, саженец посадила, обтоптала его, ключевой водой полила, а себя почуяла вольно.
— Живи! Живи! — опять пропищала неподалеку пичуга.
Вот и ноги сами собой в пляс запросились. Топ да топ — никакого удержу нет! Травка-муравка голые пятки не колет, теплынь да свет — хоть купайся в нем, заботы и печали враз сгинули.
Сбросила с себя Василиса бабью шашмуру, кою носила на голове после замужества, волосы распустила, девичью косу заплела, подбоченилась, как бывало, и дала себе волю.
Я пойду погуляю, Белую березу заломаю, Высеку два пруточка, Сделаю два гудочка, Третью — веселу балалайку. Стану в балалаечку играти, Хмурого мужа будити: «Встань-ко, хмур-муж, Пробудися! На тебе лоханку — умойся! На горшевик — утрися! На тебе ковригу — подавися!»Покуда пела, даже не успела приметить, что пичужка взлетела, покружилась над ней, потом опустилась в подлеске, а мало времени погодя вышла оттуда старушонка со своим узелком.
— Живи! Живи! — молвила она, но Василисе не показалась.
Уж к вечеру выросла ивушка — вершинку рукой не достать. На второй день в толщину раздалась, широко ветви раскинула.
В ложбине, подле ивы, построила Василиса себе плетенуху, изнутри и снаружи ее глиной обмазала, дерновой крышей накрыла. Ивушка в окошко ветками шебаршит, светлый ручей беспрестанно журчит, с поляны дух сладкий наносит.
К зиме заколотила Василиса мужнин двор и переселилась туда. С прежними подругами снова дружбу наладила. Те, тоже замужние, но дорогу к ней проторили. Находили заделье, чтобы мужья не ругались. Одна захочет вроде бы для вышивки рисунок списать, другой вроде надо чего-нибудь из холста скроить, а на поверку выходило — надо было с Василисой чаю из ее самовара попить, сообща песню спеть, потому как без песни голимая скукота. Потом надумали бабы супрядки проводить. Соберутся в плетенухе у Василисы с прялками, по лавкам рассядутся, пряжу прядут и песни играют, не то в пляску ударятся. Мужья даже довольны бывали: не отставали бабы от дела, но и кукситься перестали, удобрялись.
На другой год, когда ивушка уж совсем повзрослела, начал подле нее молодяжник устраивать игрища. Как свечереет, со всей деревни собирались парни и девки. Допоздна, бывало, тут не умолкала гармонь.
На месте Василисы любая нелюдимка принялась бы гнать их, дескать, шибко шумите тут да топчете ногами траву, ну-ко, ступайте прочь. А Василиса наловчилась гармонисту подыгрывать: возьмет в руки железный таз вверх дном и как почнет по нему ладонями дробь выбивать!
Не зря, поди, сказано: чем веселее, тем добрее, чем добрее, тем счастье полнее!
В то лето в деревне беда приключилась. Осиротело большое семейство Падериных. Сам-то хозяин, Ферапонт, худо-бедно добывал пропитанье: то плотничал, то рыбу на ближних озерах ловил. Да и Фетинья чем-ничем ему помогала: половики ткала, шалюшки шерстяные вязала. Было у них семеро ртов: Спирька да Кирька, Андрюшка, Катюшка, Степка и Гришка и на придачу к ним Мишка. Старшому-то, Спирьке, стукнуло только десять годов, а Мишка еще на коленочках ползал.
По утрам часто туманило. Сплоховал Ферапонт, когда в озере сети снимал, перевернулся с лодки и утонул. Вскоре Фетинья на ходу задохнулась.
Остались дети, как птенцы в разоренном гнезде. Близкой родни не нашлось. Взялся Спирька сам верховодить. Чем попадя кормил младших брательников и сестренку. Один объелся, другой не наелся. Не умыты, не причесаны. Когда припасы поели, Спирька и Кирька наладились в чужих огородах варначить, Андрюшка, Катюшка и Степка по миру пошли подаяние просить. Разутые, неодетые. Началась осенняя непогодь, мокреть и стылость на улице. Испростыли все. В избе печь не топлена. По ночам и осветиться-то нечем.
А Василиса, как узнала, в ту же пору к ним бегом прибежала. Вывела их из холодной избы и к себе домой повела. Они так и прильнули к ней: пятеро за подол уцепились, Гришка на загорбок взобрался, а Мишка к груди припал. И все в один голос: «Мамка наша! Мамка наша!» Она, глядя на них, мало ума не лишилась: то ли плакать от жалости, то ли порадоваться, что экую семью завела.