А Фома Фомич долго икал, так его страхом пронзило.
СЕРЕБРЯНКИН КЛАД
У снежной бабы, коя каждую зиму сугробы наметает, велит в избах печи топить, без пимов и шубы на улицу не выходить, было пятеро дочерей и парней: Сиверко да Буран, Пурга да Метелица и еще младшая дочь — Серебрянка.
Снежная баба наготовит снегов, по всем полям и лесам накидает, а Буран с Пургой почнут ими играть, вверх бросать — белого свету не видно.
Потом, после них, Метелица низко стелется, гонит снега, пути-дороги заметает, бугры оголяет. Сиверко по ночам в окошки стучит, в трубах воет и уж так-то морозит, навстречу не попадайся!
А напоследок Серебрянка на стеклах в окошках узоры наводит, леса, избы, заборы куржаком одевает, сугробы серебром осыпает — это чтобы и у зимы, как у лета, была своя красота.
Посреди парней и дочерей Снежной бабы Серебрянка — самая приветная к людям.
После зазимья, когда потекут талые воды, уходит Снежная баба со всем семейством в холодные края, где наши Уральские горы кончаются.
К той поре Серебрянка успевает все серебро со снегов собрать и спрятать в потаенных местах: ищи — не ищи, не отыщешь!
И не случилось бы чеботарю Недреме такой клад отыскать, кабы сама же Серебрянка ему не дозволила.
Тогда, при старом времени, была у Недремы худая избешка, и та ему не по росту. Встанет — головой потолок подопрет. А в избе — печь и полати, ухват и лопата, кадушка с колодезной водой да голый стол, на котором мясные щи появлялись всего два раза в году, и то без навару.
Зато далеко в за полночь, когда уже и дворовые собаки не лают, окошко у Недремы не переставало светиться.
На столе лучина горит, подле нее Недрема на поседушке ссугорбился: волосы под ременным обручком, рукава рубахи по локти засучены, перёд ниже колен фартуком прикрыт.
Сапоги не то простые обутки дратвой тачает, молотком каблуки приколачивает.
И утром раным-рано, покуда бабы в соседних дворах еще коров не доили, квашни не месили, он опять начинал дело справлять.
Иной при его-то старании давно бы новый дом себе сгрохал, в нарядную одежу оделся да был бы в чести, но он никогда спросить настоящую плату за свой труд не умел.
Стачает сапоги любо-дорого: не кособочат, не жмут, пятки не трут, да и в носке надежные — до старости не износить.
Только не у всякого хозяина хватало желанья, как положено, за них уплатить. Иной еще и разжалобит:
— Ох, Евсей, у меня кругом непрохват. Положил бы больше за труд, а взять неоткуда, нету прибытков.
Недрема всякому верил.
— Ладно уж! Носи на здоровье! Понадобится, еще приходи!
За экую доверчивость и неуменье поставить себя Макариха, жена-то, изо дня в день ругала Недрему.
— Недотепа ты! Голова без толку! Кабы я смолоду догадалась, каков ты по уму недомерок, одним глазом не взглянула бы в твою сторону, а взяла бы мужика, пусть рябого, хромого и косоротого, но только к добыче ухватистого.
Лежит на печи, давит спиной кирпичи и до тех пор мужа строчит, пока не умается.
Недрема с ней в спор не вступал.
— Эх, надо бы тебя с печи согнать и пострашней постращать! Хоть бы в избе пол подмела, окошки чистой тряпкой протерла.
Так и свековал бы он свой век на квасе, на воде, на черствой горбушке, с Макарихой не в ладу, кабы не случай.
Зимние ночи долгие, не скоро их скоротаешь. В ту ночь сначала буранило, все небо было обложено тучами, потом погода прояснилась, в вышине звезды зажглись. Месяц посреди них появился.
Полюбовался Недрема в окошко, покуда ужинал за столом, и снова на поседушку. Кожу намочил, дратву насучил, шило на бруске наточил, взялся голенища тачать, когда дверь избы вдруг открылась, вошла с улицы незнакомая женщина. Лицо белым-бело, глаза большие и светлые, под пуховым платком внакидку — круглая шапочка из горностаева меха, и овчинная шубейка враспашку. Экая модница! Ей зима — не зима, мороз — не. мороз.
Покуда Недрема незнакомку разглядывал, Макариха с печи заругалась:
— Кто такая? Пошто за собой дверь неплотно закрыла? Сколь холоду напустила! И чего тебе в позднюю пору понадобилось? Если с дороги сбилась, так сама ищи, нам идти показывать недосуг. И переночевать у нас негде. Ступай-ко прочь из избы!
— А ты не слушай ее, молодушка! — приветно молвил Недрема. — Бабешка она нелюдимая, сама себя только по субботам уважает, когда в бане попарится. На лавку садись. И сказывай: чем могу услужить?
Гостья усмехнулась, легонько в сторону Макарихи рукой повела. Там, на печи, потолок и труба сразу заиндевели. Макариха от холода съежилась, зуб на зуб не попадает. Рада бы еще поругаться, да язык застыл. Зато возле Недремы окошко оттаяло, лучина в таганце ярче стала гореть.