совладельцем этой фирмы, или просто взят на должность? Впрочем, если даже так,
баксов семьсот-восемьсот в месяц он имеет. Нет, все-таки странно, как по разному
пахнут мужики! Бывает и высокий, и красавец, а вот именно запах… и все уже не то.
А этот… Прямо мурашки по всему телу…»
Она невольно оторвала взгляд от сцены, потому что Его рука легла на
подлокотник Ее кресла. Конечно, можно было ничего не заметить, но тогда не
показалась бы Она ему уж слишком доступной, вовсе не ценящей свою
суверенность? Взглянула на Его большую руку с позолоченными светом рампы
рыжими волосками на пальцах, - и теплая волна пробежала по Ее бедрам. Однако
Она постаралась ничем не выдать неожиданного прилива чувств, подарив Его
короткой извиняющей улыбкой.
Руку Он не убрал. Какое-то время Ему удавалось сосредотачивать внимание
на этих чудных людях, ряженых в мятые театральные костюмы, одержимых
совершенно невероятной говорливостью; то Он принимался в который раз изучать
живописный задник, обозначавший березовую рощу, и все-таки взгляд невольно
всякий раз возвращался к Ее милому чуть курносому профилю. Крашеный
театральным светом то в зеленоватые, то в розоватые тона, он смотрелся всякий раз
каким-то новым, но неизменно приманчивым. Казалось, вершащееся на подмостках
действо растворило Ее внимание всецело: невероятно длинные угольные ресницы
изумленно трепетали подчас, блестящие сочные губы чуть искривляла то слабая
улыбка, то – нежная грусть, и вся эта ласка сочувствия жертвовалась не Ему. «Все-
таки, если б сели на галерке, как-то можно было бы… - Его уже начинало щекотать
что-то похожее на ревность. – Хотя, что мы, дети? Театры-кинотеатры… Но грудь у
нее – это что-то! А после театра куда? В ресторан! Жрать хочу (о-о! зачем вспомнил!)
- Не правда ли, Выблая потрясающа! – сладким шепотом прошелестела Она.
- Какая?
- Артистка, главная героиня. Правда же, в этой роли она просто прелесть?
- Ну-у… да. Вот эта бабулька? – простосердечно радовался Он ее вниманию.
- Ой, какой ты… - со сладчайшей напевностью выговорила Она слова
укоризны и в знак наказания легонько шлепнула наманикюренными пальчиками по
Его руке. – Женщине, а тем более актрисе всегда двадцать.
- Нет, конечно… Я имел в виду… - зажигаясь от прикосновения, каким-то
фальшивым голосом горячо зашептал Он в ответ. – Я это… Я думал… думал, роль у
нее такая.
Спектакль продолжался.
Теперь артистов на сцене было двое. Женщине с рыжими буклями на голове,
торжественно восседавшей в одном из кресел, было никак не менее пятидесяти. Она
была облачена в роскошное длинное и широкое платье из какой-то блестящей
зеленой подкладочной ткани с нарисованным на рукавах и подоле кружевом. Против
нее на удалении нескольких метров стоял сухопарый актер лет тридцати с
набухшими под глазами мешками на желтоватом испитом лице. На нем была
почему-то вполне современная пиджачная пара, однако синий шейный платок,
завязанный а ля Байрон, намекал на совсем иную эпоху. В руках он держал цилиндр.
Женщина в кресле то и дело закрывала лицо руками, что, вероятно, должно
было изображать смущение, но говорила она сильным грудным голосом.
- Притом я вас вижу в последний раз, - говорила артистка, - я в последний раз
говорю с вами. Я люблю вас, - и она еще раз закрыла лицо руками в
разнокалиберных перстнях.
- Вы, Наталья Петровна! – изумлялся артист, отбегая от нее на два шага.
- Да, я. Я вас люблю. Я вас полюбила с первого дня вашего приезда, но сама
узнала об этом со вчерашнего дня… - не отнимая ладоней от лица, трясла головой
Наталья Петровна.
Тут артистка вскочила и, густо сыпля словами, принялась набрасывать круги
вокруг своего кресла. Слов было много, и потому она вновь и вновь садилась,
вставала и опять бродила по кругу, подобно коту ученому.
- Я благодарю вас за ваше молчание. Поверьте, когда я вам сказала…что я
люблю вас, я не хитрила… по-прежнему; я ни на что не рассчитывала; напротив: я
хотела сбросить наконец личину, к которой, могу вас уверить, я не привыкла…
А предмет ее воздыханий все топтался на месте, то вдруг порывисто
вскидывал голову, конвульсивно вздрагивал, вроде собираясь что-то сказать, но
вновь опускал глаза и принимался теребить цилиндр, точно вспоминая назначенный
текст.
- Прощайте, навсегда. Вы не уходите? – с особенным одушевлением