И Мартьянов исчез в густом вечернем мраке.
"Тоже остается на ночь, - подумал Лукашин. - А что, если и я завтра останусь? От меня, конечно, не такая польза, как от него или от Марийки; но все же..."
Только вышел из проходной, его окликнули:
- Семен!
Под фонарем стояла Мариамна с кошелкой в руке.
- Старика не видал?
- Не видал, - отвечал Лукашин. - Я же в другом цехе работаю.
- Несчастье с ним, - сказала Мариамна. - Велел поужинать принесть и забыл. Который раз так: велит прийти и забывает, и сидит голодный до утра.
"Обязательно завтра останусь на ночь", - подумал Лукашин.
Мороз был маленький, но с пронзительным ветром, и было холодно. Вызвездило. Порою ветер доносил гулкий голос репродуктора, обрывки фраз: читали сводку. Лукашин шел, размахивая руками в больших рукавицах, и думал: где-то сейчас его боевые товарищи, с которыми он дошел до Станислава. Одних нет уже, а другие за тысячи километров отсюда, за границей, в Германии, может быть подходят к Берлину. Вспоминают ли они своего сержанта? Наверно, вспоминают; нет-нет и скажет кто-нибудь: "А помните, был у нас такой - "папаша", интересно, жив ли он?" Жив, ребята, жив!
Гудит гудок на Кружилихе, сзывает людей на работу. По неделе не выходят люди из цехов: станет человеку невмоготу - ляжет тут же в сторонке и засыпает каменным сном. Проснется - и опять к станку: давай-давай, нажимай!
У Грушевого раздувались ноздри, горели глаза: тем лучше, что отказали в добавочной рабочей силе; тем больше заслуга цеха, - мартовский заказ все равно будет выполнен к 28 марта, если ничего не случится с Лидой Ереминой. Дай бог этой девушке хорошего жениха. Она - форменный якорь спасения.
Что она делает своими золотыми руками! Из города приезжало большое начальство, чтобы посмотреть на нее. Сам Макаров, первый секретарь горкома, с полчаса простоял у конвейера, глядя на ее руки. "Ну и ну!" сказал он, уходя. Лида на него и не взглянула. Поднимала она глаза - и то лишь на секунду, - только когда приближался к конвейеру Саша Коневский.
Пятого марта Лида Еремина постучалась в кабинет Грушевого. Он усадил ее. Она села, скромно одернула юбочку на коленях и сказала:
- Знаете, товарищ Грушевой, я решила давать шестьдесят тысяч, хотя это очень неважно действует на мое самочувствие.
Грушевой был человек расчетливый. Он насторожился:
- А не может случиться, что вы два-три дня дадите шестьдесят тысяч, а потом скатитесь на тридцать?
- Почему вы так думаете, товарищ Грушевой?
- Вы же сами говорили, что больше двух с половиной норм не можете.
Лида сжала губки:
- Всегда - не могу. Но месяц могу, пожалуйста. Я просто, товарищ Грушевой, увидела, что если я не дам шестьдесят тысяч, то мы завалим мартовский план. А меня обеспечат капсюлями? Чтобы, понимаете, подавали без перебоев, а то я с темпа сбиваюсь каждый раз...
- Да, да, подачей обеспечим!
- Я могу быть уверена?
- Конечно, конечно...
- Мне можно идти, товарищ Грушевой?
Лида встала, прилично простилась, наклонив голову, и ушла.
В тот же день в цехе она закатила Грушевому скандал, потому что ей не подали достаточного количества капсюлей. К следующему утру около ее рабочего места поставили целую гору ящиков с капсюлями, и Лида села за работу с довольным лицом.
Ее волосы были скрыты под туго стянутым голубым платком, от этого худенькое лицо и тонкая шейка казались совсем детскими. Прикусив губу, она взяла ящик и придвинула его так, чтобы удобно было доставать капсюли. Почти незаметным движением пальцев она сорвала пломбу...
- Начали! - резко крикнула она и бросила аттестат на конвейер небрежно-победоносно, как бросают выигравшую карту... Бумажка поплыла по серой ленте конвейера, пока не подхватила ее работница, сидевшая на другом конце, против Лиды. И вслед за бумажкой поплыли заряженные взрыватели...
- Лидочка, что с тобой? - тревожно спросила мать, когда Лида вернулась домой. - Ты такая бледная...
- Ничего, мама, - спокойно ответила Лида, расстегивая блузку, - за ночь отдохну...
С тех пор до конца войны она твердо держалась своих шестидесяти тысяч. Меньше ни разу не дала, излишки были ничтожны, - на сто, сто пятьдесят штук. Это больше всего изумляло тех, кто видел ее работу: уменье с такой точностью приспособить свой ритм к заданию.
У Рябухина сильно болела нога и начинался жар: как бы не пришлось опять ложиться на операцию с флегмоной, чтоб она провалилась... Тем не менее Рябухин вечером, как обычно, отправился на погрузку.
По дороге зашел в механический: ему сказали, что старик Веденеев получил письмо от Павла из Мариуполя, и Рябухин хотел узнать новости. Новостей узнать не удалось, потому что Веденеев спал. Он спал, как другие, на полу, но кругом было чисто подметено, было подстелено старое чисто вымытое и заплатанное одеяло, в головах подушка в темненькой ситцевой наволочке. Станок блестел чистотой, вся стружка убрана, инструмент разложен в строгом порядке. Казалось, незримо присутствует здесь домовитая и опрятная Мариамна... "Экая прелесть", - подумал Рябухин и отошел тихо, чтобы не потревожить старика.
Его обогнали три мальчугана, он их знал: это из Марийкиных пацанов. Молодцы ребята, не подкачали в трудные дни, не отстают от взрослых. Даже Толька Рыжов, худший по дисциплине, старается изо всех сил. И вот сейчас сворачивают не вправо, к проходной, а влево, к путям, - значит, тоже шагают на погрузку. Проходят мимо высокой освещенной стены. На стене лозунг, написанный еще три с половиной года назад: "Все силы на оборону страны!" Что-то говорит самый маленький из мальчуганов, показывая на надпись рукой. Останавливаются, совещаются о чем-то. Видят Рябухина и ждут его.
- Товарищ парторг, разрешите обратиться, - серьезно говорит маленький, похожий на девочку.
- Что, ребята?
- Нам краски надо, новый лозунг написать.
- Хорошо, я скажу, - говорит Рябухин. - Вы на погрузку? Пошли вместе.
Но ребятам не хочется идти с парторгом, они стесняются при кем разговаривать о своих делах. Они дожидаются, пока присоединяется к ним еще один попутчик, и деликатно отстают, оставив взрослых вдвоем.
Новый попутчик - Мартьянов. Он здоровается с Рябухиным почтительно, но с оттенком приятельских отношений, - они встречались у Веденеевых.