- Когда я добивался снятия прежнего директора, - сказал Рябухин шутливо, - никто не замечал, что у меня чересчур голубые глаза.
- Для Листопада, для Листопада ты мягок. На такого нужен парторг кремень. Ты его любишь - вот и пристрастен.
- Он с талантом человек, - сказал Рябухин. - Вы хорошо помните Евангелие? - Макаров взглянул с удивлением; Рябухин засмеялся. - Я когда-то, парнишкой, знал наизусть: изучал в целях антирелигиозной пропаганды. С митрополитами спорил на диспутах - так, чтобы они своими цитатами не застигли врасплох... Да, так вот: там есть замечательная притча о талантах...
- Помню, - сказал Макаров.
- Там о человеке, который зарыл в землю свой талант, сказано: "Лукавый раб и ленивый!" Как сказано, а? Придумайте слова такой же силы.
- "Лукавый раб и ленивый..." - повторил Макаров с удовольствием. Хорошо!
- Листопад не зарыл свой талант. Он не раб, не ленивый и не лукавый. Горит и не сгорает.
- Талантливые люди у нас на каждом шагу, - сказал Макаров. - И не ленятся, и не лукавят, и горят на работе не хуже твоего Листопада. Не в этом дело... А в том дело... - Макаров подумал, ему было трудно выразить свою мысль в точных словах. - Дело в том, что одни работают, жертвуя чем-то своим личным: долг выполняют... С радостью выполняют, с готовностью, с пониманием цели, - а все-таки каждую минуту чувствует человек: я выполняю свой долг. А такие, как Листопад, ничем не жертвуют, они за собой и долга-то не числят, они о долге и не думают, они со своей работой слиты органически, чуть ли не физически. Ты понимаешь, успех дела - его личный успех, провал дела - его личный провал, и не из соображений карьеры, а потому, что ему вне его работы и жизни нет. Ты понимаешь: для других пятилетний план завода, а для него - пятилетие его собственной жизни, его судьба, его кровный интерес; тут вся его цель, и страсть, и масштабы его, и азарт, и размах - что хочешь.
- Таких тоже уже много, - сказал Рябухин задумчиво.
- Много, - подтвердил Макаров, вставая и прибирая бумаги на столе. Да не всякому, видите ли, дан простор по его темпераменту. - Он опять перешел с интимного "ты" на официальное "вы". - А Листопаду есть где разгуляться.
Глава тринадцатая
ЛЮБОВЬ
Главный конструктор был прав, когда сравнивал себя с Рафаэлем.
"Логически, - думала Нонна, - процесс творчества у художника должен протекать так же, как у конструктора машин". Особенно это применимо, казалось ей, к художникам слова.
Что бы Нонна ни делала, в основе основ должно было находиться ощущение внутренней необходимости. "Это семя, - думала Нонна, - из которого развивается и новая машина, и поэма, и вся живая жизнь на земле". Ощущение беспокоило, мешало думать о другом, искало выхода и удовлетворения. Утверждаясь и определяясь, оно становилось мыслью. Конструктор одевает свою мысль в металлические детали, поэт свою - одевает в слова. Детали сочетаются в узлы, слова - в строфы. Вот поставлена последняя гайка или последняя точка, творческая мысль материализовалась, стала вещью, вещь поступает к людям, в мир вещей, машина или поэма - это все равно: процесс творчества был одинаков.
"И как странно, - думала она, сжимая руки, - что схожими путями идет любовь".
Все началось с ощущения, внезапного и резкого, как укол: два человека вдруг взглянули друг другу в зрачки...
Сколько-то дней она носила в себе тревогу. Тревога мешала думать о другом, искала выхода.
Выход был один: видеть его.
Она его видела очень редко. Иногда он подходил к ней, они перебрасывались несколькими словами. Чаще не подходил.
Иногда она слышала его шаги в коридоре. Стремительные, мужественные, - она их теперь отличала от всех других.
И она слышала, как все в ней настораживается и собирается и как горячо становится в груди, когда раздаются эти шаги или когда при ней произносят его имя.
Ни разу она не вышла из конструкторской навстречу его шагам: женская гордость, которая сильнее любви, запрещала ей это. Но она знала, что он хочет, чтобы она вышла. И она ликовала, все в ней дрожало от ликованья. Знала, что она с ним, как он с ней. Откуда она знала, кто ей сказал, что это творится такое...
Как это будет, когда без страха, без оглядки, не думая - можно или нельзя, мы заглянем друг другу в глаза? Что ты мне скажешь? Я скажу вот что; а что скажешь ты?..
Шаги замедлялись у дверей конструкторской, но он не входил. У мужчин тоже есть своя гордость. И потом - может быть, у него нет такой уверенности в их будущем, какая есть у нее?
Однажды он вошел. Конструкторы сидели со своими рейсшинами и логарифмическими линейками.
Он сказал:
- Добрый день, товарищи.
- Добрый день, - дружно ответили ему.
Он сделал два-три шага и остановился, держа в пальцах незакуренную папиросу. Нонна с трудом удержала улыбку.
- Ну, - сказал он, - как вам работается без Владимира Ипполитовича? Не скучаете?
Кое-кто засмеялся. Кто-то чиркнул спичкой и дал ему закурить. Нонна сидела у своего стола, не поворачивая головы. Он говорил о том, когда будут готовы чертежи для пилы горячей резки, и о погоде. Разговаривая, бегло взглянул на Нонну. Сказал, что скоро будут топить лучше. Остановился около модели РНП, которую видел двадцать раз. Подошел к копировщице:
- Что это у вас? - и долго смотрел в чертежи какого-то узла.
Все-таки делать ему тут было нечего, хоть он и старался приискать себе занятие. Поэтому посещение не затянулось. Он сказал:
- Ну, так, товарищи. Значит, все благополучно?
Его заверили, что все благополучно, и он ушел.
Конструктор, с которым он разговаривал о пиле и о погоде, сказал:
- Вы не скажете, зачем он приходил?
Нонна громко засмеялась, смехом давая выход своей радости. Ее не поддержали: директора любили и не считали возможным высмеивать его. Просто удивительно, до чего хорошо относятся к нему люди...
Эта встреча была как крошка хлеба для голодного.
Пришел из Москвы план. Он назывался: план развития завода на 1946 1950 годы. Но с самого начала все назвали его: послевоенная пятилетка.
Вокруг пятилетки шли на заводе все разговоры, официальные и частные. 1 января 1946 года маячило перед очами как дверь, за которой открывается большая дорога.