Страшный выбор. Мне пришлось стрелять в виде акта милосердия в людей которых живьем пожирали свиноволки. В одно из мгновений калейдоскопа смертей я увидел как тварь с оторванной человеческой рукой в пасти вдруг перестала жевать и пристально посмотрела из кромешной тьмы на меня, словно запоминая на будущее свою еду. Мороз по коже и резкий отток адреналина. Словно меня загипнотизировали и вынули стержень злости и человеческой душевной боли за чужие страдания. Я понял на сколько человек слаб перед стихией в одиночку. Насколько человек глуп и самоуверен в том, что его скорбная чаша минует и участь его другая. Нет не минует. Просто эта минута ещё не твоя. Пока не твоя. Она близко и придет обязательно. Все кончилось. Стая доедала свою мертвую добычу. Сколько выживших станет ясно утром, главное пробраться к своим до того как они начнут просыпаться. Сейчас у меня не осталось никаких сил ни физических ни моральных. Я перебрался в пустую кабину автокрана и лег спать переставив будильник на шесть утра.
Утро вне кабины встретило меня тишиной и опустошением, все хищники покинули лагерь.
Неожиданно за спиной в темноте раздался жалобный мужской голос:
— Чёрт, чёрт. Сними меня отсюда!
— Ты где?
— На верху.
Включив ПНВ я нашел мужика на стреле автокрана на самом её кончике. Там он просидел прячась от меня всю ночь.
— Ты кто? Слезай не обижу.
— Я Иван Пеликан. Фамилия у меня такая. У меня всё затекло. Сам не могу.
— Я Рейнджер Ордена. Николай Яшников. Сопровождаю нашу колонну.
— Вас много?
— Кого?
— Рейнджеров.
— Нет. Я тут эксклюзивный образец.
Пришлось залезть на стрелу и тянуть его волоком на себя, и помогать ему сползти на платформу. Для его безопасности предупредил, чтобы он с машины не спускался.
— Лучше переберись в кабину там вода есть.
— Я знаю. Это моя машина.
— Тогда тебе проще. Рассветёт приходи к медикам там будем собираться.
Он лежал на боку с перебитыми костями и раздавленными внутренностями. Ночью его сбила и отбросила в сторону машина. Он впадая в беспамятство дожил до рассвета, чтобы увидеть последний раз первые лучи восходящего солнца. Он уже и не помнил когда так смотрел на разгорающуюся в небе зарю. Наверное в детстве на рыбалке с пацанами. Беззаботное время радости и открытий. Это было вчера. Они плескались в реке до поздна, а потом сидели всю ночь у костра устав от разговоров.
Я гладил холодную воскового цвета руку парализованного не знакомого мне человека. Натруженные пальцы с пятнами на ногтях от курения табака. Из его глаз текли редкие слёзы. Смерть уже положила печать на его тело. Жизнь едва теплилась поддерживая сознание. О чём он думал? О внезапно пришедшей смерти? О не завершённых делах? О своих детях которые в эту минуту далеко от него? О своей судьбе, где жизнь мальчишки пролетела словно миг сгорев в пустых заботах? О не исполненных мечтах? О новой жизни или просто жалел самого себя обвиняя скорбным молчанием весь мир в не справедливости. Я посмотрел ему в светло карие глаза и видел в них не выразимую тоску и понимание своей участи. Я не знал что ему сказать единственное что пришло в голову.
— Держись не раскисай. Скоро доктор проснётся и поможет тебе.
Он словно кивнул мне глазами понимая и принимая моё сострадание. Потом попытался что-то сказать. Но сквозь синие губы вырвалось похожее на:
— Нормально.
Или мне так самому желалось это услышать?
Он отвел взгляд, тяжело выдохнул и умер.
Он отвернулся, чтобы я не видел его глаз?
Не видел предсмертной тоски и агонии?
Хотел остаться хоть так наедине с чем?
Только что это тело было живым человеком. Оно тёплое и будет остывать час, а может дольше? Ещё минуту назад он был, а теперь его нет. Мысли, поступки, желания закончились навсегда. Мы нерационально верим, что осталась душа. А он чей то сын, брат, муж, отец стал просто массой белка и минералов, которые по прошествии незначительного срока растворятся в ничто.
Надеюсь ему было не так страшно умирать не одному. Так далеко. Так безнадёжно далеко от своего дома и родных.
В такие моменты жизни у взрослого нормального мужика вдруг обнаруживается что-то хрупкое и ранимое внутри за брутальной маской заскорузлого образа. Оно надламывается с хрустом не выразимой болью. Он как большой ребёнок вдруг обнаруживает новые грани бытия, о которые режет свою огрубевшую душу.