Однако вам нужно узнать о Люте. Он сидел в конце этого зала, или сарая, в высоком кресле вроде трона. Ростом он очень высок, но увидев его, я подумал как о карликах — того ли он вида, что люди? Одет он в шукры, на голове у него — железный рогатый шлем.
Была там и женщина, огромная, скуластая, рыжая. Звали ее то ли Хрумхильдой, то ли Хмурхильдой. Как ни смешно, она сестра твоей приятельницы, Джон, старшая дочь лорда Блазна. Насколько я понял, Лют спустился с гор и увел ее. Представь себе, старик и его младшая дочь скорее обрадовались.
Когда мы вошли, Лют стукнул по столу и заревел: «Корми нас, мужчин!» Хмурхильда накрыла на стол, а он долго безмолвствовал, только смотрел на меня, иногда ревел. Я присел, мне не хотелось, чтобы он думал, что я боюсь его. Он протянул мне рог, я выпил, напиток был крепкий и сладкий. Потом выпил он и сказал, что сейчас у него есть только мед, но скоро мы будем пить кровь из черепов. Мясо мы ели руками. Он пел и кричал, лишь после обеда стал говорить связно. Надеюсь, я ничего не забыл, это ведь самое главное.
Понять это толком мог бы биолог, но я все же усвоил, что карлики действительно другой вид, древнее людей. Тем самым, следы их могут иногда проявляться в людях, более того — человек может как бы пойти назад и стать карликом. Плодятся они очень быстро, и людей к ним приходит немало. Он назвал мне много подвидов, правые, левые, всего не упомнишь.
Затем он рассказал мне, что готовит их идти вниз, и сюда, и дальше. Я спрашивал, для чего это нужно, но он только смотрел на меня и пел дикую песню. В конце концов он прозрел, что борьба — сама по себе цель.
Нет, пьян он не был. Он сказал, что способен понять старомодных людей, которые верят в Хозяина и следуют правилам. Если бы Хозяин и впрямь существовал, поведение их можно было бы считать разумным. Но Хозяина нет, и человеку остается одно. Что именно, он точно сказать не мог, но употреблял слова: «насилие», «власть», «герои». Все прочие — даже и не люди, так, мусор, ни то ни се. Смеялся он над мистером Трутни, и над мечтами о счастье. По его мнению, людишки стараются, копошатся, и все впустую. Я спросил, есть ли прок от его героизма. Он сказал — есть. Для героя, и только для него, смерть — не поражение.
Говорил он много, все в таком духе. Я спросил, что он думает про Гнуснополь, он захохотал, заревел, и ответил, что уж со Снобами карлики неплохо поладят. Спросил я его и о вас, он еще громче смеялся. Он сказал, что с Углом приятно будет сразиться, когда он подрастет. «А впрочем, продолжал он, — не знаю. Может, он просто Сноб наизнанку, браконьер, обратившийся в лесника. Что же до тех двоих, они хуже самых дрянных людишек». Я спросил, почему. Он ответил: «Другим еще простительно, они хоть верят, что там у них есть счастье. Но эти двое — психопаты-неудачники. Толкуют о том, что у них нет иллюзий, думают, что дошли до края — как будто за ними, много дальше, не обитаю я! Он живут на пустыре, который никого не прокормит, между пропастью, которую боятся пересечь, и мною, к которому боятся прийти. Другие просто чистят ручки на тонущем корабле, а твои бледные дружки глупее всех, потому что они знают о крушении. Лучше им сдаться».
Кончил он так: «Что ни говори, живут они ближе всех к Северу. Так и быть, окажу им честь, сам буду пить из черепа Гумани, а вот ей дам череп Классикуса».
Потом он отвел меня к обрыву. «Здесь дует ветер с полюса, — говорил он. — Хоть станешь мужчиной». Кажется, он и пугал меня, но я не остался. Он дал мне еды для меня и для вас и сказал: «Подкорми их, а то крови в них мало». И я ушел от него. Я очень, очень устал.
— Хотел бы я его повидать, — сказал Угл. — Какой умный человек!
— Не знаю, — сказал Гумани. — Я лично борюсь именно против его карликов. Говорил же я, Гнуснополь неминуемо ведет к ним! Против них я поднимаю знамя, на котором начертано: «человек». Старый Блазн будит атавистические эмоции (не удивляюсь, что дочь у него — валькирия!), сын его Болт снимает с них покров мнимой красоты, но ничуть им не противится. Чем же может это кончиться, спрошу я, как не полным обесчеловечиванием?! Очень рад, что так оно и есть. Поймут, наконец, что без меня не обойтись.
— Прекрасно! — воскликнул Джон. — Но как вы будете с ним бороться? Где ваши люди? Чем станете вы кормить их? У вас же ничего не растет!
— Главное — холодная голова, — сказал Гумани.
— Вот именно, холодная, — сказал Джон. — Вы холодны, Лют — горяч. Какой пыл противопоставите вы его пылу? Разве одолеешь тысячи карликов одною трезвостью мысли?
— Надеюсь, мистер Виртус не обидится, — сказал Классикус, — если я предположу, что это ему приснилось. Мистер Виртус — мечтатель, и платит за свои мечты, как все за них платят: страхами. И то, и другое — порождение рыхлой души. Хорошо известно, что дальше нас Север необитаем.
Виртус слишком устал и не ответил. Скоро все пятеро заснули.
КНИГА СЕДЬМАЯ
К ЮГУ ОТ УЩЕЛЬЯ
Многие хотели бы, чтобы путь к отчему дому был короток и не было на нем ни холмов, ни горы. Но путь есть путь, и больше сказать нечего.
Бэньян
Мне снилось, что путники поднялись с мешковины, и попрощались с бледными братьями, и пошли к Югу. Дождь лил, и ветер свистел. Здесь не бывало иной погоды, и даже Виртус прибавил шагу. Наконец, он признался:
— Джон, я не знаю, что со мной. Когда-то ты спрашивал меня (а может, это Лирия спросила), зачем и куда я иду; и я не ответил.
Тогда мне казалось, что главное — блюсти мои правила, и проходить по тридцать миль каждый день. Я умел противопоставить друг другу лишь долг и хотение; но сейчас я сам не пойму, что я выбрал. Знаешь ли ты, что я чуть не остался с Лютом?
— Как же так?
— Нет, посуди сам. Представим себе, что нет ни Хозяина, ни гор, ни твоего острова. Еще недавно я сказал бы, что это все неважно. А теперь… не знаю. Я не хочу остаться с Блазном, или стать Снобом, или жить, как мистер Трутни. Куда же и к чему я иду? Что делаю я, кроме воспитания воли и обуздания чувств? Да, это хорошая подготовка — но где же цель? К чему я готовлюсь? Неужели они правы, и цель наша — борьба?
— Сердце мое вот-вот разобьется, — отвечал Джон. — Я ушел на поиски острова. Я не так высок духом, как ты, и меня вела лишь мечта. Но я не мечтал с тех пор… словом, уже давно. А теперь мой единственный друг хочет меня оставить.
— Мне тебя жаль, — сказал Виртус, — жаль и себя. Мне жаль любую из этих травинок, и эти скалы, и это небо, но помочь я не могу.
— А все-таки… — начал Джон, но Виртус перебил его.
— Как ты не поймешь! — вскричал он. — Да что бы там ни было, что нам с того? Меня поймали, я в ловушке.
— Почему? — спросил Джон. — Нет, присядем, я устал и спешить нам некуда.
Виртус отрешенно и послушно опустился на камень.
— Неужели ты еще не понял? — спросил он. — Хорошо, скажем — что-то есть.
Но почему я должен туда идти? Если там приятно — это подкуп. Если здесь мне плохо — это трусость. Я хотел выбирать свободно, неподкупно, неустрашимо. Что я, ребенок, чтобы приманивать меня леденцом? Потому я и не думал, есть Хозяин или Его нет. Я знал, что и горы, и яма лишь подточат мою волю, убьют свободу. Такую истину мужественный и честный человек знать не должен.
Темнело, и они долго сидели молча.
— Наверное, я схожу с ума, — сказал Виртус.
— Брось ты это! — сказал Джон. — Поддайся хотя бы раз простому желанию. Не выбирай — захоти.
— Не могу, — сказал Виртус. — Я в тупике, и ответа нет.