Они уселись, и Матушка начала:
— Надо вам знать, что когда-то здесь не было арендаторов, и Хозяин владел всей страной один. Жили тут звери, а Хозяин со Своими детьми за ними смотрел. Каждое утро дети Его спускались с гор, пасли овец, доили коров. Пасти было легко, скот и все звери были послушны, и луга никто не огораживал, ибо волки не задирали овец. И вот однажды Хозяин шел домой ведь и Он трудился вместе со Своими детьми — и огляделся, и подумал, что поля и стада слишком хороши, чтобы иметь их одному. Тогда Он решил сдавать участки, и первыми Его арендаторами были молодые супруги. Ферма их стояла вот тут, на этом самом месте. Условия аренды были тогда другие, землю Он сдал навечно; однако сами они могли уйти к Нему, в замок, когда хотят. Хозяин хотел, чтобы дети Его подружились с другим родом существ, и дети Его этого хотели. А здесь, надо вам сказать, росло много плодовых деревьев, чтобы Он с детьми мог освежиться после трудов. Хозяин знал, что плоды эти еще не годятся арендаторам, их могут есть только жители гор. Скотина и звери не трогали их, животное не станет есть то, что ему вредно. Когда же здесь поселились люди, Хозяин испугался за них и сказал им, чтобы они не ели плодов. Деревья Он вырвать не хотел, земля стала бы неприютной. И Он ушел домой, а люди соблюдали запрет, пока жена не свела знакомства с одним созданьем, которое родилось в горах, но поссорилось с Отцом и отделилось, так что у него была своя земля, рядом. Но оно хотело захватить и эту землю, и это ему чуть было не удалось.
— Я не встречал его арендаторов, — сказал Джон.
— Как же, встречал, — сказала Матушка, — только не узнал. Снобы арендуют у Маммона, Маммон — у великана, а уж тот — у этого самого созданья.
— Вот бы Снобы удивились! — сказал Джон. — Они ведь думают, что у них хозяина нет.
— Так уж дело ведется, — сказала Матушка. — Малые люди не знают большого начальства. Да и оно не хочет, чтобы его знали. Однако рассказ мой не о том. Значит, злое созданье познакомилось с женой арендатора, а потом сами знаете, как в семье бывает — уговорила мужа сорвать плод. Только он потянулся к ветке, земля разверзлась вот так, от Севера до Юга. Люди живут здесь, но пропасть стоит, как стояла. Одни называют ее Ущельем, другие помнят, что на старых картах она звалась «Адамов Грех».
— Тогда Хозяин рассердился? — печально спросил Джон. — Тогда Он и завел правила и яму?
— Не так все просто, — ответила Матушка. — Многое случилось после того, как фермер сорвал плод. И он, и жена его пристрастились к плодам, им все было мало, они и сами сажали такие деревья, и прививали их ко всем другим, так что теперь нет ни одного чистого плода, корня или растения. Никто из вас не ел ничего, в чем нет хотя бы капельки яда.
— Причем тут правила? — спросил Джон.
— Ну как же! — сказала Матушка. — Когда вся еда отравлена хотя бы немного, нужно знать, что есть и как, иначе заболеешь. Только помните, одно отравлено больше, другое — много меньше.
— А мы тем временем никуда не идем, — сказал Виртус.
— Утром перенесу вас, если захотите, — сказала Матушка. — Вы уж слушайтесь меня, тут очень опасно.
— Если тут так опасно… — начал Джон, но Виртус перебил:
— Нет Матушка, я никого не слушаюсь. Спасибо за доброе намерение.
Джон закивал и тихо шепнул ему:
— Знаешь, не будем с ней связываться. Пойдем на Север и на Юг, поищем дороги. Виртус поднялся.
— Лучше мы поищем, где можно перелезть, — сказал он. — До сих пор я как-то шел, что ж меня нести!
— Попробуйте, — кротко сказала Матушка. — Спуститься-то вы спуститесь, а вот подняться… Ну, там мы снова встретимся!
Стемнело. Молодые люди попрощались со старушкой и решили сперва пойти на Север, ибо там дорога была чуть дальше от пропасти. Сияли звезды, становилось все холоднее.
Примерно через милю Джон заметил огонек немного дальше от обрыва, и мне приснилось, как друзья вошли в калитку и постучались в дверь.
— Кто тут живет? — спросил Виртус, когда слуга открыл им.
— Мистер Трутни, — отвечал слуга. — Если вы не воры и не злодеи, он будет рад принять вас.
Слуга привел их в комнату, где при несильном, но ясном свете лампы сидел у камина пожилой человек. У ног его лежала собака, на коленях книга, на одном столике — головоломка, на другом — шахматы. Завидев гостей, он встал неспешно и достойно.
— Рад вас видеть, — сказал он. — Обогрейтесь у очага. Эй, Труд, накрой на троих! Я не предложу вам богатых яств, мы сами делаем вино из первоцвета — быть может, оно не угодит вам, но меня кормит мой сад. Редиской я могу вас угостить, но неплохой, да, неплохой!.. Вижу, вы подметили мою слабость. Грешен, садом и огородом я горжусь. Стыдно ли это? Все мы — дети, и я назову мудрым того, кто доволен своей игрушкой. Умеренность и довольство, друзья мои, — лучшие из сокровищ. Осторожней, собака может укусить! Пират, кыш! Ах, Пират, ты и не знаешь, что обречен!
— Он болен? — спросил Джон.
— Слабеет, слабеет, — отвечал м-р Трутни. — Было бы неразумно оставлять его на мучения. Что поделаешь, omnes eodem cogimut.[8] Побегал на солнышке, половил блох, надо и честь знать. Жизнь следует принимать такой, как она есть.
— Вам будет скучно без него.
— Что ж, умение жить — великое искусство — велит нам усмирять свои страсти. Ни к одному существу нельзя слишком сильно привязываться. Пока оно есть, его любишь, это обогащает душу, а нет его — ничего не поделаешь. Страдание, знаете ли, ничего больше и нет. А сложишь — и забудешь. Где же этот Труд? Что нам, до утра его ждать?
— Иду, сэр, — откликнулся Труд из кухни.
— Заснул он там, что ли? — не успокоился м-р Трутни.
— Продолжим, однако, нашу беседу. Добрая беседа, на мой взгляд, — одно из высших наслаждений. Однако беседа — не лекция. Доктринерство убивает живую мысль. Я, знаете ли, не признаю систем. Слежу за ходом мысли, и все. Случай — лучший вожатый. Разве не он привел вас сюда?
— Не совсем, — сказал Виртус, давно пытавшийся вставить слово. — Мы ищем, как перейти Ущелье.
— Надеюсь, — сказал м-р Трутни, — вы не просите меня пойти с вами?
— Мы об этом и не думали, — сказал Джон.
— Что ж, идите, идите, друзья мои! — и м-р Трутни мелодично рассмеялся. — Ах, к чему это все! Я часто размышляю о суете ума, которая влечет нас в гору лишь для того, чтобы сойти вниз, или за моря, чтобы отведать плохого пива. Coelum non onimam mutamus.[9] Нет, нет, я не против непоседства, я терпим ко всем человеческим слабостям. Но, как и везде, секрет тут в том, чтобы вовремя остановиться. Попутешествовал, и будет. Но Ущелье… Прогуляйтесь лучше по утесам, виды те же, опасности — никакой.
— Мы не видов ищем, — сказал Джон. — Я, например, ищу дивный остров.
— Несомненно, — откликнулся м-р Трутни, — речь идет о каком-то эстетическом переживании. Что ж, молодые люди — это молодые люди! Кого не томили мечты, кто не гнался за тенью? Et in Arcadia ego![10] Все мы были когда-то глупы, и это хорошо. Но воображение, как и аппетит, надо обуздывать — не ради какой-нибудь трансцендентной этики, а ради собственного блага. Поднести чашу к устам, ощутить дивный запах и не возжаждать — да, это большое искусство! В отличие от скота и от зверя человек способен остановиться там, где лежит граница между наслаждением и его недолжными плодами. Я не согласен с теми, кто осуждает римлян, принимавших на пиру рвотное. Того, кто умеет поесть и не объесться, я называю поистине цивилизованным человеком.
8
Мы все гонимы в Царство Подземное (пер. Семенова-Тянь-Шаньского). Здесь и далее м-р Трутни приводит, главным образом, строки из Горация.