— Черчилль заявил, — заметил Сэм Маллет, — что английское правительство отменило чрезвычайные законы, как «противные духу английского народа, его чувству чести и справедливости».
— Что верно, то верно, — подтвердил Динни. — В Англии правительство пошло на попятный. Теперь только «распространение ложных слухов с целью содействия врагу или подрыва обороны страны» наказуется там законом. А у нас форменный террор. Если кто-нибудь мешает нам успешно вести войну, так это само правительство. Чемберлену не удалось одурачить английский народ, как он ни старался, и господа мензисы и компания тоже, я думаю, не долго будут втирать нам очки.
Салли была возмущена и взволнована всем этим не меньше других, и все же ей хотелось, чтобы Динни, Эйли и еще кое-кто из товарищей перестали распространять запрещенные листовки и газеты.
— Лбом стену не прошибешь, — говорила она сварливо. — Толку от этого все равно не будет.
— Но это наш долг, мама, — убеждала ее Эйли. — Билл ждет от нас, что мы будем бороться. Когда творится такое зло и несправедливость, мало сидеть и возмущаться, нужно действовать, сопротивляться. Если бы с репрессиями не велась борьба, люди никогда ничего бы не достигли.
И все же ей не удалось убедить свекровь. Салли брюзжала и злилась на всех: на правительства союзных держав — за то, что их войска терпели поражения вследствие ошибок и непригодности своих руководителей; на Эйли с Динни — за то, что их отношение к войне так резко менялось… Она окончательно запуталась и не знала, что и думать.
Билл по-прежнему сражался в Северной Африке. В пустыне шли бои. Санитарный транспорт доставил а Австралию сотни раненых. Салли жалела, что не может стать медицинской сестрой, — она была слишком стара, чтобы поступить на курсы. Однако, не долго думая, она отправилась к большому и довольно ветхому бревенчатому, крытому гофрированным железом зданию, которое стояло в Калгурли с незапамятных времен, а сейчас служило военным госпиталем, и предложила свои услуги: мыть полы, выполнять любую работу, в какой может встретиться нужда.
Теперь два раза в неделю по утрам Салли терла и скребла полы в госпитале. Порой она, кроме того, помогала стряпать обед для воинских частей, проходивших через Калгурли и направлявшихся в военные лагеря на востоке или на побережье. И все же это не помогало ей заглушить в себе чувство беспокойства и неудовлетворенности. Все время у нее было ощущение, словно она увиливает от чего-то важного. Но она не могла разобраться в своих чувствах, пока Динни не сказал ей однажды не без некоторого раздражения:
— Нога у меня забастовала. Не смогу пойти ночью с Эйли. А пустить ее одну расклеивать листовки не хочется. Вам бы следовало помочь ей, мэм.
— Мне? Я не коммунистка, — неуверенно пробормотала Салли.
— И я не больше коммунист, чем вы, — возразил Динни. — Старый лейборист, и только. Но это не значит, что можно сидеть сложа руки и смотреть, как народ лишают прав.
— Хорошо. Я пойду с Эйли, — с запинкой проговорила Салли.
Но Эйли стала отговаривать ее.
— Нет, нет, это не годится, ты не должна подвергать себя опасности, мама, дорогая, — сказала она. — Я и одна управлюсь.
— Если бы Том или Билл были сейчас здесь, они бы пошли с гобой, — сказала Салли упрямо. — Их нет — значит, пойду я.
И она побрела следом за Эйли по пустынным улицам. В сумке, с которой она обычно ходила на базар, на этот раз была спрятана банка с клейстером и большая кисть, а Эйли несла листовки, изобличавшие беззаконные попытки правительства лишить австралийский народ его исконных демократических прав. Салли стояла на страже, пока Эйли лепила листовки на заборы, на телеграфные столбы, на спинки скамеек на бульварах, на глухие стены зданий вблизи рудников. Когда вдали появлялся какой-нибудь запоздалый прохожий, они прятали листовки и банку с клеем и спешили прочь.
— Если кто-нибудь остановит нас и спросит, что мы делаем на улице в такой поздний час, имей в виду, что мы ходили навещать больную приятельницу, — сказала Эйли.
— Кого же именно?
— Миссис Миллер, мать Стива. Она смекнет, в чем дело.
Хотя все это было очень неприятно и даже мучительно для Салли и каждую минуту ей казалось, что сейчас их схватят с поличным, она твердила себе, что глупо так трусить. В ней заговорило естественное чувство протеста против всякого насилия в вопросах совести и присущее ей упрямое стремление добиваться своего, невзирая на все преграды и опасности. Она бодро шагала рядом с Невесткой и так непринужденно смеялась и шутила, что Эйли тоже стало казаться, будто они участвуют в каком-то забавном приключении.