Но Билл поглядывал по сторонам и улыбался каким-то своим, затаенным мыслям.
— Самый прекрасный город на свете! — сказал он.
Салли смеялась, она была счастлива. Она понимала то, чего он не высказал словами: видеть этот родной город было таким же чудом для Билла, как для нее — чувствовать своего дорогого мальчика снова рядом с собой. Ведь временами она уже почти теряла надежду увидеться с ним, и вот он здесь — говорит с ней и смотрит на нее, и глаза его так похожи на глаза Дика, что ее первенец как бы воскресает перед ней в своем сыне. Она то и дело взглядывала на него, чтобы убедиться, что это действительно Билл, что его тело и душа остались нетронутыми, хотя испытания, через которые он прошел, и наложили на него свой отпечаток. Она не хотела расспрашивать его сейчас об этих испытаниях или о том, почему она так долго не имела от него вестей. Еще будет время потолковать обо всем. Она чутьем угадывала, что Биллу не хочется ни думать, ни говорить о войне. Сейчас важно только одно — мальчик жив, он вернулся.
Когда они добрались домой, Билл прежде всего захотел принять душ и сменить белье. Он так долго стоял под душем, что Салли постучала к нему в дверь и спросила со смехом, там ли он еще, не смыло ли его водой. Когда он, наконец, появился — с мокрыми волосами и в пижаме Динни, — у нее уже были готовы для него бифштекс и яичница.
Динни поспешил сообщить Эйли о возвращении Билла, и все они уже были тут — и Эйли, и Лал, и Надя, и Дафна, и маленький Томми. Они целовали Билла, душили его в объятиях. Все были так взволнованы, что говорили наперебой, и никто ничего не понимал. Салли прежде всего заставила Билла хорошенько поесть, а потом он сидел с ними на веранде и болтал о приисковых новостях с таким видом, словно уезжал из дому всего на недельку. Порой, однако, он внезапно вскакивал и принимался беспокойно расхаживать из угла в угол, и все понимали, что в эту минуту он ничего не видит и не слышит. Он беспрестанно курил. Динни то и дело открывал свою жестянку с табаком и свертывал для него самокрутки. Теперь в Калгурли иной раз ни за какие деньги не раздобудешь табаку, пояснил Динни, и тут же пообещал перевернуть весь город вверх дном, но завтра же достать для Билла сигарет.
— На Крите каждый окурок был на вес золота, и мы делились друг с другом, — сказал Билл.
Младшее поколение взирало на Билла с благоговейным страхом. Он стал таким суровым, нервным, почти чужим… На его худом, обветренном лице залегли резкие морщины, а волосы стали похожи на сухую, выбеленную солнцем траву. Хотя глаза его улыбались, Салли знала, что он старается заглушить в себе ужас и боль каких-то ни на минуту не покидавших его воспоминаний. В тот же вечер Билл сообщил им, что приехал домой ненадолго. Через две недели он должен явиться в свою часть. По-видимому, на этот раз остатки их дивизии отправят на Новую Гвинею или на острова.
Салли сразу разволновалась и подняла крик, понося на чем свет начальство Билла за то, что оно не дает мальчику как следует отдохнуть и оправиться. Она понимала, конечно, что войска нужны на Новой Гвинее и что эта стратегическая позиция к северо-востоку от австралийского побережья чрезвычайно важна для обороны страны. Но мысль о том, что Билл снова уедет на передовую, была для нее невыносима.
— Я уже в достаточной мере стал солдатом, чтобы понимать, где мое место, — сказал ей Билл. — Предстоит решающая битва за Австралию, и она потребует от нас всего — всех наших сил. Шестую и седьмую дивизии не отозвали бы, если бы положение не было так серьезно. И я буду драться до тех пор, пока враг не перестанет угрожать моей родине.
— Ты прав, ты прав, мое солнышко, — причитала Салли; любовь и печаль раздирали ей душу. — Но ты не можешь сражаться, пока не оправишься, не окрепнешь.
— Я здоров. Здоров, как бык, — заверил ее Билл. — Просто устал немного.
Эта огромная усталость и какая-то отчужденность Билла больше всего и удручали Салли в первые дни после его возвращения. Он мог часами сидеть, молчать и думать о чем-то своем. От его былой бьющей через край жизнерадостности не осталось и следа. Только кривая усмешка да эти искорки, порой вспыхивавшие в глазах, напоминали Салли веселого юношу-подростка, самого любимого ее внука.