— Но мне хочется пойти с Биллом!
Ла — живой и напористый двенадцатилетний мальчик с синими, как у Эйли, глазами — всегда старался настоять на своем.
— Но если Биллу не хочется, чтобы ты шел с ним? — рассудительно сказала Надя.
Толстенькая коротышка, бледная и некрасивая, Надя ни в какой мере не обладала капризным очарованием и своеобразной прелестью Дафны. Зато она безусловно была «женщина с характером». Самая младшая в семье, она, тем не менее, командовала всеми, а в особенности Ла, который был всего на два года старше ее.
— Совершенно верно, Нэд, — рассмеялся Билл.
Он был благодарен в душе Наде и Эйли — они поняли, что ему хочется побыть одному.
— Видишь ли, старина, — пояснил он мальчику, — мне нужно как следует обдумать то, что я буду говорить. А вот в воскресенье мы отправимся с тобой куда-нибудь подальше и совершим хорошую прогулку.
Ла в восторге издал воинственный клич, а Билл пошел надевать пальто. Под ложечкой у него неприятно посасывало — это ощущение появлялось у Билла всякий раз перед публичным выступлением.
Никогда из него не выйдет оратора, говорил себе Билл; никогда он не усвоит приемов, которыми щеголяют демагоги. Все, что он умел, — это изложить аудитории факты и высказать свое мнение о них. Ему не раз говорили, что главное для оратора — честность и искренность, нужно только, чтобы эта честность и искренность дошли до слушателей. И если для того, чтобы сказать людям правду по важнейшему вопросу, надо сделать над собой известное усилие, он должен это усилие сделать. Вот это-то сознание и побуждало его преодолевать свою нелюбовь к публичным выступлениям, выходить на трибуну и стоять одному перед сотнями людей, как не раз бывало в Сиднее.
Хоть Билл и держался уверенно, сам-то он отлично знал, что это только видимость, за которой кроется боязнь, как бы кто посторонний не проник к нему в душу, еще с детства сохранившую следы тяжелых ран. Билл Гауг был в сущности скромный малый, ему и в голову не приходило приписывать себе качества, которыми обладал бы любой его сверстник. Он считал себя самым заурядным парнем, жизнерадостным, с трезвой головой. И если он посвятил себя делу, которое считал величайшим на земле, — борьбе за право рабочих создавать свои организации и добиваться лучших условий жизни у себя в стране, а также, объединившись с народами других стран, отстаивать мир во всем мире, — то это вовсе не значило, что он фанатик или сумасброд.
Правда — и Билл не скрывал этого, — он любил потанцевать, погонять мяч на футбольном поле, подурачиться с девушками на вечеринке, но ему становилось все труднее и труднее находить время для этих приятных развлечений. Самообразование и общественная деятельность занимали весь его досуг. И тем не менее он был счастлив, что избрал этот путь, на сердце у него было легко, он был уверен в правоте своего дела и в том, что рано или поздно цель будет достигнута. Салли называла это «юношеским идеализмом». Билл только улыбался в ответ, считая, что его знания по экономике и истории помогут ему защитить свои позиции в любом споре, а представления о чести и мужестве помогут отстоять свой «юношеский идеализм».
И все же сейчас, быстро шагая по широким темным улицам, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, чтобы защититься от ветра и дождя, Билл в душе ругал себя за глупость: ну к чему так волноваться, он же будет выступать перед своими, приисковыми. Правда, в Боулдере он еще ни разу не делал докладов и понимал, что трудно найти более критически настроенную аудиторию, — ведь эти люди знают его с пеленок.
С какой радостью он убежал бы сейчас в заросли, как часто это делал ребенком, когда что-нибудь мучило и угнетало его. Просто удивительно, размышлял он, как успокаивает там тишина — куда только деваются сомнения и тревоги. Словно эти крепкие деревья с редкой листвой, выстоявшие столько засух и бурь, вливают в тебя частицу своей силы и выносливости. До чего же глупо и стыдно так трусить, да еще при его-то работе, говорил себе Билл. Он должен преодолеть в себе эту слабость. Он знал, что все пройдет, как только он заговорит. Тема захватит его, и он перестанет волноваться. Необходимость изложить свои мысли ясно и убедительно зажжет в нем пыл бойца. Только в первые минуты, когда он оказывался лицом к лицу с аудиторией, чувствовал устремленный на него взгляд множества глаз, ощущал дыхание массы, им овладевало это позорное желание бежать без оглядки.
Когда Билл вошел в зал, похожий на большой сарай, там сидела лишь горстка людей. Члены комитета ходили как в воду опущенные. Зря они не послушались Тома Гауга и не сняли зала поменьше. Альма чуть не плакала, у Перта Моллоя был виноватый вид, и он валил все на погоду. Чарли О'Рейли бранился, бормоча себе под нос: