Билл полночи проспорил с ним.
Рабочего сделала таким существующая система, утверждал Билл. Он — продукт своей среды, жертва социальной несправедливости; измученный тяжким, однообразным трудом, он ищет забвения в алкоголе, в азартных играх. Как могут рабочие иметь ясное представление о своих интересах и бороться за эти интересы, когда они обмануты, одурманены, деморализованы прессой, радио и кино, которые самым бессовестным образом дурачат их, пользуясь их легковерием.
— Все мы в какой-то мере отравлены этой системой, — продолжал Билл. — Каждому хочется преуспеть в жизни, пожить в довольстве и роскоши, а до остальных нам дела нет — пускай хоть весь мир пойдет прахом. Нельзя осуждать рабочих за то, что по неведению они не могут распознать, что хорошо, а что плохо, и позволяют морочить себя всяким шарлатанам от религии и политическим авантюристам, которые до того задурманивают им мозги, что они уже ничего не могут понять и забывают даже о собственных интересах. По-моему, большинство рабочих — и мужчины и женщины — инстинктивно догадывается, в чем зло, но им известно также, чего это стоит — идти против течения. Они слишком хорошо знают, что значит безработица и нищета, и отваживаются на борьбу лишь в самом крайнем случае, когда уже нет иного выхода. Большинство и не подозревает, что им умышленно внушают всякий вздор об Испании и Советском Союзе. Тем более не понимают они, для чего это делается. Но ведь ты-то понимаешь это. Дик. Тебе известны факты, ты отлично осведомлен обо всем, что отстаивал твой отец. Вот почему я осуждаю тебя за то, что ты дал подписку, — и не только тебя, но и всех, кто, подобно тебе, готов подыгрывать хозяевам и не желает вести борьбу за свои же права и за права рабочих.
— Я хочу иметь приличный дом. Я хочу иметь жену и детей, хорошо одетых и хорошо воспитанных, — стоял на своем Дик. — Я хочу хорошо зарабатывать, хочу пользоваться влиянием в обществе.
— Черт возьми, я тоже этого хочу, — рассмеялся Билл. — Но я не намерен ради этого продавать себя со всеми потрохами.
Разговор этот ничуть не поколебал решимости Дика занять в жизни то место, к которому он так стремился и ради которого отрекся от идей, вдохновлявших его отца. Он думал лишь о том, чтобы сделать карьеру. Билл надеялся, что до Эйли не скоро дойдет весть о данной Диком подписке и что, по крайней мере, в ближайшие месяцы он не причинит матери нового горя.
А Эйли превратилась в собственную тень; правда, она все так же выполняла обычную работу по дому и добросовестно и усердно посещала митинги, делая вид, что взяла себя в руки и примирилась со смертью Тома, но ее голубые глаза ни от кого не могли утаить, какая непоправимая утрата для нее смерть мужа и как она одинока без него.
Появившаяся в «Горняке» заметка была для Эйли неожиданным ударом. Газета сообщала о новом назначении Дика, а также о том, что он дал подписку порвать всякую связь с политическими организациями, враждебными интересам его хозяев. Мало того, под заметкой было помещено заявление самого мистера Ричарда Фитц-Моррис Гауга о том, что он никогда не принимал участия в деятельности подобных организаций и просит не связывать его имя со взглядами, которые исповедовал его покойный отец — Том Гауг, и с организациями, возникновению которых он способствовал.
Дик отказался говорить с матерью на эту тему.
— Это ни к чему, — заявил он. — Я намерен идти своим путем. Если мне не дадут жить спокойно дома, я перееду в гостиницу.
— Да что ты. Дик, — укоризненно воскликнула Эйли. — Мы с папой никогда не мешали тебе поступать, как ты хочешь. Но я, право, не понимаю…
— А я и не рассчитывал, что ты поймешь, — оборвал ее Дик, точно мнение матери было ему глубоко безразлично, — или что ты одобришь мою женитьбу на Миртл Лэнгридж. Кстати, могу тебе сообщить, что венчание состоится через месяц в католическом соборе.
Эйли болезненно поморщилась. Дик знал, что ее обидели не столько самые слова, сколько тон, каким они были сказаны. Но его жестокость была преднамеренной — он хотел, чтобы мать поняла, что он порывает с прошлым. Однако совесть все же заговорила в Дике, и он добавил:
— Прости, мама, но не могу я больше сидеть в этой яме, которую избрало для себя наше семейство, я должен из нее выбраться. Мистер Лэнгридж предложил мне это место, конечно, ради Миртл. И он не даст согласия на нашу свадьбу, если мы не примем его условий.
— Ты взрослый мужчина, сынок, — спокойно сказала Эйли. — Ты сам должен сделать выбор.
— Ведь и папа не разделял взглядов своего отца, — напомнил ей Дик.
— Да, потому что он хотел идти вперед, а не назад, — сказала Эйли. — У него были совсем другие соображения, чем у тебя.