Вырыть глубокую могилу — это была нелегкая работа, но Динни понял: Бардок хочет быть уверен, что кости Калгурлы не растащат дикие звери, так как он знал, что уже никто больше не придет сюда воздать последние почести ее останкам.
Салли повесила мешок с водой на дерево и присела отдохнуть. Она смотрела на двух стариков, рывших могилу. Они горячо взялись за дело поначалу; тяжело дыша и покряхтывая, выворачивали они тяжелые глыбы смешанной с галькой земли. Потом, как видно, решили поменяться: Динни взял мотыгу, а Бардок — широкую старательскую лопату. Тонкая пыль курилась в воздухе вокруг двух согбенных фигур; слышны были только глухие ритмичные удары мотыги, вонзающиеся в сухой грунт, и шум выгребаемой лопатой земли и гальки.
Салли набрала хворосту и разожгла небольшой костер, чтобы светлее было работать. Колеблющееся пламя костра осветило тощее, обнаженное до пояса тело Бар-дока — темная кожа его блестела от пота — и квадратную приземистую фигуру Динни в запачканной землей белой рубахе и линялых синих штанах.
Душную ночь освежило дыхание ветра, прошелестевшего в верхушках деревьев. Повеяло холодком, и Салли поежилась — на ней было только легкое бумажное платье. От костра тянуло дымом, запахом тлеющего валежника, и мысли Салли унеслись к тем далеким дням возникновения приисков, когда она впервые встретилась с этой женщиной, которую сейчас хоронила. Ей припомнилось, как много страданий и невзгод пришлось им пережить вместе.
Обе они узнали величайшее горе, думала Салли. Обе потеряли всех своих детей, своих близких. Быть может, они жертвы «беспощадного рока», о котором так любил толковать Крис Кроу? Или просто и они заплатили свое по счету неотвратимых жизненных потерь? Салли думала о себе, и ей казалось, что она похожа на тот старый копер, торчащий над заброшенной шахтой на покинутом старательском участке, мимо которого они недавно проезжали. Никому не нужный и одинокий, стоит он там, залитый лунным светом, а время идет мимо него.
Свежий ветерок, шелестевший в кустах и колыхавший верхушки деревьев, развеял облачную дымку, и Салли увидела луну — грязновато-желтую, падающую за темный кряж, на склоне которого еще мерцали тусклые огоньки рудничных строений. Глухие удары толчейных станов, работающих без перерыва всю ночь, долетали до нее, напоминая о неутолимой жажде богатства и власти, которая из поколения в поколение держит прииски в своих тисках.
Это она привела к истреблению коренных австралийцев — исконных хозяев этой земли. И мертвая Калгурла, быть может, последняя представительница своего племени.
Салли снова увидела перед собой гордую и гневную фигуру туземки, смело вставшую между нею и мужчинами из племени своего мужа. Она не позволила им кинуть на произвол судьбы больную белую женщину, обузу на их трудном пути за дичью и водой. Калгурла напомнила своим соплеменникам их договор с Моррисом — ведь Моррис дал им пищу и обещал дать еще, если они доставят белую женщину к ее сородичам. Напомнила и о мести, которой он им грозил, если они не выполнят его просьбы. Салли знала, что жизнь ее тогда висела на волоске. Да и потом она еще долго находилась между жизнью и смертью, но Калгурла всегда была возле нее. Это она отгоняла от нее мух и москитов и поила ее прохладной водой из мешка, который оставил ей Моррис, когда ушел на поиски золота к Лейк-Дарлот.
Прошлое воскресло перед Салли. Как помогала ей Калгурла, когда она открыла свою столовую для старателей на Хэннанском прииске, как нянчила она ее детей! Но никогда эта гордая женщина не ставила себя в положение служанки, которую можно бранить, которой можно помыкать. Нет, она помогала Салли потому, что незримые, но крепкие узы связывали их друг с другом, и Салли это понимала. Она тоже чувствовала эту глубокую внутреннюю связь и взаимную симпатию, которая оставалась неизменной в течение долгих лет, хотя Салли и упрекала себя, что мало уделяет внимания Калгурле последние годы. В глазах большинства Калгурла была просто старая грязная туземка, которой случалось попадать в участок за появление на улице в нетрезвом виде и нарушение общественной тишины. Но у кого хватит духу осудить ее? — думала Салли. Какой мерой измерить глубину горя и отчаяния этой простой женщины из народа? Ведь ее народ истреблен, и весь привычный племенной уклад жизни разрушен.
Бардок принадлежал к племени, кочевавшему где-то дальше к северо-востоку, но, так же как и Калгурла, он — вместе с остатками распыленных, согнанных с земли родовых групп — прибился к стойбищу у Рилл-Стейшн. Среди других представителей распавшихся племен эти двое — Бардок и Калгурла — оказались наименее способными воспринять уклад жизни белого человека. Они оставались верны стародавним верованиям и обычаям и сторонились чужаков, отнявших у них землю, которая была основой их материального и морального благополучия. Другие могли раболепствовать и попрошайничать, выклянчивать объедки или щепоть табаку, могли сносить брань и даже побои, но только не Бардок и не Калгурла. Они стойко переносили все беды и держались замкнуто, угрюмо; чувство собственного достоинства ни разу не изменило им, и темные лица их оставались спокойны и непроницаемы. Если белые давали им что-нибудь, они не говорили «спасибо»; им казалось постыдным выражать фальшивую благодарность, которой ждали от них те, кто отдавал им излишек своей пищи или одежды. Ведь по исконным понятиям австралийских кочевников, все, что жизненно необходимо для человека, должно принадлежать всем.
Быть может, сейчас, приняв на себя погребение Калгурлы, Бардок тоже нарушает какое-нибудь племенное табу, думала Салли. Калгурла была матерью его жены, и, значит, по законам племени, женившись на Маритане, Бардок должен был избегать всякого общения с Калгурлой. Но Маритана давно умерла, и после ее смерти Бардок взял себе другую жену, которая родила ему сына. Салли припомнила, что она видела этого мальчика, когда возила Пэт и Пэм на стойбище. Бардок гордился им не меньше, чем Ральфом, красавцем гуртовщиком, который был сыном Маританы и Фриско, хотя Бардок и называл себя его отцом.
Мысли Салли перенеслись к Фриско. Их любовь была похожа на бурный грозовой закат, когда последний луч солнца внезапно воспламеняет сумрачные тучи, заволакивающие горизонт. Она вспыхнула и погасла, оставив в душе Салли тревожный след — чувство вины и стыда.
Слишком многое она должна была гнать от себя, на многое закрывать глаза, пока жила с Фриско. Ей припомнился Хэннанский прииск, где Фриско взял к себе в палатку Маритану, прижил с ней ребенка и бросил ее; убийство Маританы, обстоятельства которого были, несомненно, известны Фриско, как бы он ни божился, что совершенно к нему непричастен… Пэдди Кеван — вот кто повинен в этом преступлении, думала Салли, хотя он и не признался в нем, как признался в краже акций у Морриса.
В своем родном народе Маритана звалась Мари. Салли знала теперь, что в жилах этой стройной девушки с блестящими черными глазами, на которую, по словам Калгурлы, «упала тень белого человека», лишь наполовину текла кровь ее племени. Калгурла рассказала об этом Динни. И о том, как она впервые встретилась с белыми людьми, как они схватили ее и еще одну молодую женщину, Воллингару, и держали у себя в лагере, пока ей не удалось перерезать острым камнем сыромятные ремни, которыми они связали ее и подругу, и они бежали.
Когда Маритана умерла, Салли оплакала ее вместе с Калгурлой, а Калгурла оплакала с нею ее погибших сыновей. В затуманенных слезами глазах старухи, в ее заунывных причитаниях была такая неподдельная скорбь, что Салли знала — никто не мог так, как Калгурла, понять, какие муки пережила она, когда убили Лала, когда погиб Дик, когда умер Том.
Никто, кроме Мари, пожалуй. Да, Мари обладала необыкновенной способностью улавливать самые сложные и самые сокровенные переживания близких ей людей. Никто не знал ее души так, как Мари. Не раз Мари помогала ей понять самое себя. Мари знала все: как она была предана Моррису и как упорно хранила ему верность; как страстно любила Фриско и как мучителен был для нее разрыв с ним; как она ревновала его, как страдала ее гордость… И вот все они покинули ее: Моррис, Мари, Фриско — и Калгурла. Все, кто неразрывно был связан с ней узами дружбы и любви.