Днем он ни минуты не сидел сложа руки, но, едва спускались сумерки, оставлял все дела. Укладывался отец рано, и кофе не мешало ему спать богатырским сном. Выпив на ночь пол-литра обжигающей черноты, он заваливался на набитый соломой матрас, накрывался овчиной и закрывал глаза — а спал он бесшумно, как привык когда-то в дальних опасных походах.
А сегодня — вот оно как: «Кофе перебрал…»
«За меня боится, — понял я. — Вдруг от досады глупостей натворю? Слова Колдуна вспоминает: „Не прилетит Крылатый Лев — и сын погибнет“. А если… если так и случится?!»
Ледяной иней облепил меня целиком. Колючий страх, сотканный из миллиона мыслей-снежинок, приклеился к гортани, к животу, к сердцу, осел в груди увесистой и липкой студеной глыбой.
Но я разозлился на себя — и страх неохотно начал таять. Если и надо за кого тревожиться, то за отца! Изводится, сердце не бережет, а оно у него и так потрепанное — что ни битва, то зарубка. С виду-то Воин Вадим еще крепкий, как кряжистое дерево. Высокий, когда не сутулится. Но я-то знаю, что изредка он украдкой заваривает в кружке-великанше не кофе, а щепотки целебных трав — и давние раны мучают, и сердце беспокоит.
Устроив на плече Серебристого медведя, отец неспеша побрел в кухню. Чиркнула спичка, и в комнату вновь пробрался горький кофейный дух. Закрыв глаза, я мысленно обратился к родному облаку: «Лев мой солнечный, где ты? Давай так: я проснусь — а ты рядом!» Я даже улыбнулся, представив, как могучий Крылатый Лев ластится ко мне, нежится, обнимает, щекочет лицо пышной золотой гривой.
Согреваясь доброй надеждой, я не заметил, как заснул. Мне снился прекрасный золотой Лев — озаренный искристым сиянием, он парил над вечерним городом, над домами с высокими черепичными крышами, над Овальной площадью и старым парком, мерно взмахивая красивыми точеными крыльями. И там, где он пролетал, вспыхивали разноцветные звезды.
Во сне я был безбрежно счастлив, а утром, вскочив, вскрикнул от горького разочарования. Льва возле меня не было.
Я кинулся к окну — и ничего не увидел. Улицу спрятал густой, слоистый, как простокваша, туман. На топчане выстроились в ряд три пары тапочек из войлока — новенькие, нарядные, с бусинами, стеклярусом и тесьмой. Из кухни доносилось постукивание молоточка — отец снова что-то мастерил. Неужели так и не ложился?
Сумрачно глянув на помятые за ночь штаны, я шагнул к умывальнику, плеснул в лицо пригоршню прохладной воды. Потом еще и еще — чтобы смыть боль, тревогу, недоумение и обиду. Подошел отец — я молча кивнул и принялся так истово начищать порошком зубы, будто собрался весь день сверкать ясной беззаботной улыбкой.
— Утро доброе, — отец положил руку на плечо.
— Доброе? Не уверен, — отозвался я, выплюнув кисловатую воду.
— Да, доброе. Доброе, зацепи змею за хвост! — вдруг рявкнул отец, да так, что Серебристый медведь, стоявший за ним, как тень, юркнул за занавеску. — Ты жив, я тоже жив! Что тебе еще надо?
— Да нет, ничего. Все у меня есть, все нормально, — ровно сказал я, провожая взглядом не в меру впечатлительного Мишку. Аккуратно поставил на полочку желтую жестянку с зубным порошком, сунул щетку в кружку, будто ничего не случилось.
— Ну да, не прилетел твой Лёвушка, — уже мягче сказал отец. — Ничего, раз ты жив — прилетит. Мало ли, где он задержался.
Глядя в круглое, чуть помутневшее от времени зеркало, я ожесточенно вытирал мокрое лицо. Нос уже покраснел, как садовый редис, а я все прикладывал и прикладывал к нему жесткое, будто картонное, полотенце. Отец раздраженно выхватил его из рук: «Да хватит уже!», бросил в сторону. И я заметил, что выглядит он неважно — ввалившиеся щеки еще гуще облепила черная, с седыми проблесками, щетина, под глазами проявились сизые тени, кривая морщина рваным рвом разделила мохнатые серые брови. Отцовский подбородок заострился, как отточенный карандаш, и я впервые с тревогой понял, как постарел непобедимый Воин Вадим. Нет, не боец стоял передо мною, не железный предводитель, а утомленный горожанин, почти старик, высокий, сутулый, грузный. Пожилой человек, измотанный давними ранами, недугами, неутолимой печалью о жене и вечным страхом за сына.
Будто услышав мои мысли, отец встрепенулся, выпрямился.
— Ничего, — хрипло сказал он. — Всякое видали. Справимся.
— Справимся, — эхом повторил я. И добавил: — Душно мне дома. Я пройдусь.
В зеленых отцовских глазах мелькнуло беспокойство — не забывая о скорбном пророчестве Колдуна, он не хотел отпускать меня на улицу, где стоял непроглядный туман. Кашлянув, отец произнес: