И только на площадь, где висел красный флаг, освещённый керосиновым фонарём, путь бандитам перерезал исполкомовский отряд. Не раз устраивал отряд облаву — бандиты проскальзывали, как вода между пальцами. Все эти Мыколы, Левки, Опанасы брали вилы, грабли — докажи, что они не мирные хлеборобы. Порука — волчья. Кто бы и выдал — боится.
Всю ночь, до розовой зорьки, не спал Юсалов. Утром спросил в исполкоме:
— Пакет мне с сидельцем присылали?
— Какой?
Солдат рассказал о «гостях». Матрос хмуро задумался, кивнул головой в угол, где в козлах стояли синеватые, смазанные маслом винтовки:
— Возьми одну, пригодится.
Капельмейстер легонько отмахнулся:
— Для чего? Одной винтовкой не обережёшься. Моё оружие — во! — Он вынул из-за голенища дирижёрскую палочку. — Музыка. Людей надо облагораживать, подымать сознание.
— Верно сказал, — усмехнулся председатель стансовета. — Людей. А бандит разве человек? Коршун. Его хочешь песней растопить? Старый ты воробей, Юсалов, да, гляди, как бы и под тебя мякину не подобрали. Музыка твоя не простая — революционная, от неё кое-кто в станице сна лишился. За неё ты бороться должен. Отстаивать с оружием.
Юсалов упрямо промолчал.
Он похудел, рыжая щетина сухим репейником обметала скулы, побаливала контуженная нога.
Занятия в музыкальной школе продолжались.
V
Двое станичных богатеев, блестя позументами круглых низких папах, явились к Юсалову. Долго оглядывали инструмент, плакаты на стене.
— Большая голова у тебя, солдат, — осторожно заговорил ктитор, — да не по ней подушка стелена.
Ктитор вопросительно зажал в кулак острую пегую бородку. Юсалов молчал. Он помнил, как, не имея угла, где бы можно было повесить на гвоздь шинель, он четыре месяца проработал у ктитора плотником. Спесивый казак уплатил ему без обмана, но не пускал в дом дальше порога, презирая «голопупого лапотника».
— А пошёл бы ты к нам в церковный хор? — продолжал ктитор. — Не то играл бы по свадебкам. Ибо песни твои… очень они непристойную грубость имеют для уха. Власть, она, конешно, тебе родная, да про то сказать — нищие испокон века голой сумой славились. А мы бы тебе инструментик справили духовой, как в хорошем полку, ну, там… пшенички отвесили, свинку закололи бы к рождеству. Только уважь. Много нам музыка потребна.
Юсалов ответил, с трудом сдерживая себя:
— Отблагодарил бы я вас, дорогие гости, да кнута в доме не держу. Вон бог, а вон порог.
Ни слова больше не сказал ктитор, только глаза его блеснули по-волчьи, а у второго казака-богатея воловья шея стала свекольно-красной. Оба надели папахи и не стали прощаться.
VI
Учеников в школе прибавилось: валила казачья молодёжь. Она подхватила революционные песни, перенесла их на посиделки, гулянки. «Интернационалом» начинались театральные постановки в нардоме, им кончались все собрания. Юса-лова выбрали в члены исполкома, назначили жалованье.
В конце августа оркестр дал первый платный концерт. Слушать его съехались и из соседних станиц. Музыкальные номера прошли под шумные аплодисменты, выкрики: «Повторить!» Ученики исполняли народные «думки», марши, советские песни. Когда программа окончилась, на эстраду поднялся дюжий гнусавый казак в красном бешмете. В руках он держал баранью папаху, по мясистому лицу его текли слёзы.
— Дорогие товарищи! — заговорил казак тонким голосом. — Когда народился Иисус Христос, то на небесах взошла звезда вифлеемская. И кто уверовал, тот ей поклонился. Так и этот оркестр. Кто уверовал в Советскую власть, тот ему поклонится. — Казак повернулся к Юсалову, согнулся, точно складной нож. — От имени соседней вам станицы Старо-Щербиновки, где я жительствую, прошу и у нас организовать большевицких музыкантов.
VII
Воскресным утром Юсалов, бодро прихрамывая, вышел из дому. От садов, приречных камышей хорошо было видно Старо-Щербиновку, её церкви с горевшими на солнце крестами. К станице вёл гладкий шлях, подковой огибая плавни. Голубело высокое небо, и, точно надутые ветерком, плыли по нему белопарусные ладьи облаков. В воздухе ныряли жаворонки, серебряными рублями блестела рябая вода в мочажинах.