Возиться с сувальдным замком не стал. Все равно Питер Ретвон поймет, что кто-то открывал. Добычу сложил в тряпичную сумочку и покинул кабинет, а потом и здание.
На стоянке возле ресторана подождал в темном месте, когда охранник зайдет внутрь, наверное, в туалет, подошел к своей машине, засунул под переднее сиденье мешочек с деньгами. Возле служебной двери чуть не нарвался на младшего повара, который вынес ведро с помоями, вылил их в одну из четырех синих бочек из-под бензина, стоявших у стены. Подождав немного, зашел на кухню, проскользнул в коридор. Там расслабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и все на пиджаке.
— Пока! — пожелал я охраннику, направляясь к своей машине.
— Осторожней за рулем! — советует он.
— Мне тут рядом, — беззаботно говорю я.
На самом деле мне пилить две тысячи двести километров, но по хорошим дорогам. К тому же, ночью машин на них мало, можно гнать все сто сорок километров в час, на которые способен мой «паккард».
120
Отоспавшись после переезда, я позвонил Марио Кастилло, попросил рейс на Нью-Йорк.
— Туда я вожу почту только по будням. Готов отправиться в пятницу? — спросил босс.
Я как-то сказал ему, что предпочитаю не летать по пятницам и понедельникам. На этот раз мне было не до предрассудков. Хранить в нычке на чердаке большие деньги неразумно. Жильцы квартир верхнего этажа прекрасно слышат, когда кто-то ходит на чердаке. По крайней мере, я слышал прекрасно в детстве, когда наверх забирались сантехники. Там проходила труба отопления, которая время от времени давала течь. Я примерно мог определить, где они останавливались, а потом сам залезал туда, чтобы посмотреть, что сделали.
В Остине погода была прекрасная, а где-то на половине пути обогнул грозовой фронт, который шел с северо-востока. В Нью-Йорке бетонная взлетная полоса была мокрая. Это значит, что погрузо-разгрузочные работы не проводились какое-то время, что должна быть очередь, и сегодня уже не вернусь домой. Я поставил самолет на свободное место возле здания почтового склада, открыл грузовой люк и пошел в диспетчерскую доложить о прибытии, хотя им и так звонят с вышки.
Рядом разгружали «Дуглас-дс2», который, как я знал, возил почту с Западного побережья. Два грузчика выкидывали мешки и посылки из грузового отсека, а один внизу укладывал их в решетчатой тележке на низких колесиках. Последний из-за клетчатой фуражки на голове был похож на одесского биндюжника хилой комплекции. Встречались там и такие: шутки должны быть разные, на любой интеллект. Он показался мне знакомым, но тот, о ком подумал, просто не мог находиться здесь. Тут одна из посылок срикошетила и ударила грузчика по руке, и он витиевато выматерился с одесским акцентом. У меня сразу исчезли сомнения, потому что имею хорошую память на голоса. Человек может сильно измениться внешне, но голос стареет медленнее всего.
— Не зевай! — крикнули ему из грузового отсека.
Я подождал, когда они закончат, а потом сказал матерщиннику на русском языке:
— Да, Боря, с такой реакцией ты долго не протянешь на этой работе.
— Это случайно получилось… — начал он оправдываться на корявом английском языке, подумав, что обвинил какой-то начальник, а потом вгляделся в меня, выматерился еще кручу и кинулся брататься.
После нескольких минут обнимашек и эмоциональных восклицаний, Борис Пивенштейн отпустил меня, вытер кулаком слезы и, если убрать слова для связки, произнес примерно следующее:
— Ты бы знал, братуха, как я рад видеть тебя!
— Взаимно! — признался я и спросил первым: — Ты как здесь оказался?
— Долго рассказывать, а меня ждут. И так не нравлюсь им, как бы не выгнали, — произнес он. — Через полтора часа я закончу. Можешь подождать?
— Конечно, — ответил я. — В вашей диспетчерской с девчонками поболтаю.
— Ты по ним мастер! — улыбнувшись, вспомнил он.
По тем трем дамам, что сидели в конторке почтового склада, мастером мог стать почти любой, кто может связать пару слов на английском языке. Первым делом они спросили, откуда я знаю этого странного русского?