Пошел к следующему трупу, молодому парню в темно-коричневом костюме и тоже безглазому и поклеванному. В левом накладном кармане его пиджака нашел небольшой перочинный ножик с двумя лезвиями, в правом — две купюры номиналом один рубль с шахтером с отбойным молотком и мелочь на семьдесят три копейки, а во внутреннем, застегнутом булавкой — темно-зеленый паспорт с черным гербом СССР, промокший и слипшийся. У меня первый был такой же, потом уже во время учебы в мореходке обменял на нового образца, краснообложечный, бессрочный, на три большие фотографии, каждая на отдельной странице: до двадцати пяти лет, до сорока пяти и последняя — до смерти. Я открыл документ. Чернила местами потекли, фотография вспучилась в середине. На ней был светло-русый парень в темном пиджаке, наверное, в том же, что сейчас, и белой рубашке без галстука. Я провел по фото пальцем, сдвинув верхний, эмульсионный слой в гармошку. Хотел разгладить, но решил, что так будет даже лучше: вроде есть, а ничего не разглядишь. Выданный на пять лет паспорт принадлежал, если я правильно разобрал потекшие буквы, Изюмову Александру, то ли Васильевичу, то ли Валентиновичу, не поймешь, родившемуся в Одессе десятого октября тысяча девятьсот двадцать второго года, русскому, учащемуся, военнообязанному, получившему паспорт два года назад и прописанному на улице Свердлова, дом сорок шесть (через один от экипажа моей мореходки), квартира восемь или девять. Мы с тобой с одной улицы и тезки, ты и я, так что стану тобой. По крайней мере, до первой серьезной проверки. Я отстегнул булавку и закрепил ею внутренний карман собственного пиджака, в который положил мокрый паспорт.
Теперь надо было избавиться от предметов, компрометирующих меня. Я вернулся к лежке на склоне. Сперва сжег подсохший швейцарский паспорт и чековую книжку. Горели хорошо, пованивая химией. Прощай, тихая, спокойная и сытая Швейцария! Видимо, я не создан для такой жизни.
Неподалеку от самого верхнего дерева в раковинном известняке или осадочной органогенной горной породе, состоявшей преимущественно из кальцита, как выразился бы геолог, была выветренная, вымытая дождями горизонтальная полость, в которую я поместил, завернув в летный шлем и куртку, очки, золотые часы «патек филипп», браунинг, швейцарские франки и румынские леи, заделав открытую сторону валявшимися у подножия обломками, мягкими, легко вбивавшимися в пустоты. В новую эпоху с чистыми (пустыми) карманами. Выше и чуть в стороне выбил-выскреб большой твердой галькой восьмиконечный крест, видимый с берега. Может, вернусь за своим барахлишком когда-нибудь. Будет забавно, если найду нычку да еще и в целости и сохранности.
Пока занимался этим, услышал вдалеке мужские голоса и паскудный скрип несмазанного тележного колеса. Я спустился в нижнюю часть склона, осторожно выглянул из кустов. В мою сторону двигалась телега, запряженная неказистой сивой лошаденкой, которой управлял военный в форме зеленоватого цвета и фуражке с синим околышком и черным козырьком. Следом за ней шли четверо солдат, одетые так же. Телега остановились возле трупа юношу, у которого я забрал паспорт. Четверо пеших, взяв мертвого за руки и ноги, раскачали и на счет три закинули в кузов.
— Трогай! — скомандовал один из них.
Когда они занимались утонувшей женщиной, я с перекинутой через шею лямкой сагайдака, закинутого за спину, осторожно выбирался из кустов и сел на траву так, чтобы меня пока не было заметно. Смотрю строго в себя, ничего не вижу, ничего не слышу.
— Эй, ты чего там сидишь⁈ — послышалось от берега.
Я медленно повернул голову на звук голоса и тупо уставился на военных. В первый раз надо сыграть без ошибок. Если тебе поверят, ты поверишь себе, и дальше врать будет легче.
— Чего молчишь? — спросил возница, слез с облучка и, отдав вожжи одному из солдат, направился ко мне, а за ним остальные трое.
Ему было лет двадцать шесть. На воротнике гимнастерки синие петлицы с красной полоской посередине вдоль, на которых эмблемы военно-воздушных сил — крылья накрест с двулопастным пропеллером — и по два красных треугольника на каждом. Младший сержант, наверное. Сопровождавшим его лет по девятнадцать и петлицы и совесть чистые.
— Где я? — спросил, тупо глядя в глаза младшему командиру.
— В Каче, — ответил он, но понял, что я не знаю, где это, и добавил: — Возле Севастополя.
— Севастополь? — повторил я и задумался, вспоминая, что это такое.
— Ты с потопленного корабля? Выплыл? — задал он следующий вопрос.
— Не помню. Ничего не помню. Голова болит, — тихо ответил я.