Внизу на путях стоят три эшелона: на первом пути с танками, на втором — грузовые вагоны, на третьем — черные цистерны. Я замечаю, как к ним устремляется крупные темные бомбы с самолета командира полка. Жду, когда отбомбится мой ведущий, нажимаю на кнопку сброса. «Пе-2» выдыхает облегченно и попрыгивает на несколько метров. Разворачиваемся, набирая высоту, летим домой. Железнодорожная станция в огне и дыму. Отгрузили на нее мы знатно. Я выпадаю из строя, чтобы сделать качественные фотографии. Это не обязательно, однако никто возражать не будет. Чем четче снимки, тем больше насчитают нам пораженных целей и щедрее наградят, У бомбардировщиков редко отмечают отдельный самолет или задание, разве что поражение очень важной цели. Обычно раздача идет за суммарный результат, согласно вкладу каждого — количеству боевых вылетов. Попетляв между разрывами зениток и проведя фотосессию, догоняю свое звено, занимаю место на правом пеленге.
Все двенадцать самолетов благополучно садятся на аэродром Полигона. К моему подбегают фотометристы, чтобы забрать отснятое. Я сообщаю механику о разбитом лобовом плексигласе и советую внимательно осмотреть правое крыло и фюзеляж с той стороны.
— Черт, а их нет совсем на складе! Привезут, кто знает когда, — жалуется он.
— Значит, буду летать некрасивым, — шучу я.
Время обеденное, поэтому сразу иду в столовую. Командир полка летал вместе с нами, докладывать не надо. Пока поедим, перекурим, поболтаем, будут готовы фотографии. Тогда и соберемся в штабе, узнаем, как отработали.
На столах перед каждым местом летчика стоит стакан со ста граммами трехзвездочного коньяка, отдающего бензином. Наверное, дагестанский. Там все делают из нефти. На обед щи из кислой капусты, перловая каша, которую называют шрапнелью, перемешанная со свиной тушенкой, и незаменимый компот из сухофруктов. Если бы мне кто-то сказал полгода назад, что буду уплетать за обе щеки жиденькие щи и перловку, я бы долго смеялся.
Сирена воздушной тревоги завыла, когда я догребал последние «шрапнелины». Женщины мигом умчались в бомбоубежище, которое вырыто рядом. Летчики держали фасон — бежали трусцой. Я остался за столом, неторопливо выпив компот и доев оставшийся ржаной хлеб. Пшеничный в последнее время давали редко и был с разными примесями. У меня выработалась уверенность, что на суше ничего серьезного не случится, так что и суетиться нет смысла.
Зарявкали наши восьмидесятипятимиллиметровые зенитные пушки, застрочили счетверенные зенитные пулеметы «максим» с круговым прицелом. Где-то в районе стоянки самолетов прогромыхала целая россыпь небольших авиабомб. Не успел я добить компот, как стало тихо.
Моя живучая, заговоренная, как считали соратники, «Пешка» горела, завалившись на сломанное правое крыло и сильно дымя. Топлива в ней оставалось много. Рожденный летать уязвим на земле. Может, попали по ней потому, что я не поленился и забрал с собой сагайдак. Обычно оставляю в кабине, если знаю, что будет еще один вылет, а в этот раз чисто механически прихватил с собой. Что ж, самолет отработал двадцать один боевой вылет без сложных ремонтов. По меркам военного времени был старичком. Подъехала пожарная машина и начала тушить ее и соседнюю «трешку». Вторая поливала штурмовик «Ил-2», стоявший в ремонте уже с неделю. Его поэтому и переместили поближе к мастерским и заодно к бомбардировщикам.
Теперь я безлошадный. Может быть, ранят какого-нибудь пилота, подменю, но, кроме меня, таких еще несколько человек. Теперь все наряды мои, причем, как сержант, буду всего лишь помощником дежурного офицера. Меня это напрягает, потому что придется подчиняться сопляку, возомнившему себя опытным воякой.
19
На аэродроме Полигон вместе с нами базировался Пятьсот третий штурмовой авиационный полк (ШАП). Командовал им тридцатидвухлетний подполковник Пивенштейн Борис Абрамович, одесский худощавый ашкенази с узким саркастичным лицом Мефистофеля, по крайней мере, как я представлял себе этого мифического персонажа. По службе мы не пересекались, слишком разные должности. Я старался держаться от него подальше. Всё-таки реалии нынешней Одессы я знал слабо. Запросто мог проколоться на какой-нибудь ерунде. Как бы между прочим поспрашивал о нем у сослуживцев, мол, хотел бы послужить на штурмовике. К моему желанию относились неодобрительно. Приличным считалось перейти в истребители. Постепенно я выведал, что подполковник Пивенштейн выдает себя за сына грузчика с Арбузной гавани, умершего от туберкулеза. Чахлый ашкенази-грузчик — ха-ха три раза! Зато я помнил тщедушного студента с такой же фамилией, который учился на отделении химии на два курса старше. Мы после окончания университета пересекались на заводе «Одесский целлулоид». Он приезжал с отцом заключить сделку на покупку серной кислоты для небольшого заводика в Куяльнике по производству красок для тканей. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году Борис Пивенштейн уехал из Одессы, где, как предполагаю, многие помнили непролетарское прошлое его родителей, поступив в Ленинградскую военно-теоретическую школу ВВС, а потом закончил Качинскую военную авиашколу. Поучаствовал в операции по спасению «челюскинцев». Командир летного отряда Каманин сломал левое шасси при посадке в Ванкареме, забрал самолет Пивенштейна и полетел дальше. В итоге первый стал Героем Советского Союза, депутатом Верховного совета и командующим ВВС Среднеазиатского военного округа, а второй получил орден «Красной звезды», полк под командование и квартиру в Доме на набережной. Меня предупредили, что фамилию Каманин лучше не произносить в присутствии Пивенштейна.