Именно в те праздничные дни пронеслась по кочевьям весть: Мухаммед-Эмин низвергнут. Несказанно обрадовался Шакман.
— Слава аллаху! — проговорил он, выслушав вестника. — Кто занял трон?
— Из города Касимова позвали Шагали-хана. Он и занял.
— Шагали! — воскликнул Шакман, изменив обычной своей сдержанности. — Да будет нога его легкой, а жизнь долгой!
Не раздумывая более, предводитель тамьянцев нарек новорожденного Шагалием, вложив в имя сына и ненависть к низвергнутому хану, и большие надежды, связанные с новым властителем. Да, возродились надежды Шакмана на возвышение и славу, которой не смог он достичь при Мухаммед-Эмине. Сколько можно прозябать в положении главы заурядного племени! Он должен стать влиятельным, всеми почитаемым турэ, получив для начала привилегии тархана!
«Может быть, добьюсь не только тарханства, — прикидывал Шакман. — Может быть, Шагали-хан приблизит меня к себе, сделает мурзой…»
Но сладостные мечты опять рухнули. Когда Шакман совсем уж собрался вторично поехать в Казань, чтобы предстать пред ликом нового хана и добиться его расположения, оплевав прежнего властителя, показав свою силу и достинство, — как раз в этот момент снова все перевернулось. Пришла весть: казанцы не поладили с Шагали-ханом, послали гонцов к крымскому хану Мухаммед-Гирею, тот не заставил себя долго ждать, явился с войском и посадил на трон младшего своего брата Сахиб-Гирея, а Шагали, позванный из Касимова, дорогой сердцу тамьянского турэ Шагали, спасся бегством…
Будто громовым ударом оглушило Шакмана, долго не находил он себе места, ходил сам не свой. Вскипела в нем злость на любимцев судьбы, легко, подобно Асылгуже-тархану, удостоившихся ханских милостей. Разгорелось мстительное чувство к таким, как Асылгужа. «Надо готовиться! — решил Шакман, еще не представляя достаточно ясно — к чему. — Надо подбирать крепких, отчаянных егетов. Надо изготовить побольше луков, оперить побольше стрел, вырубить побольше сукмаров[22]…»
Эти мысли привели его к хранилищу общеплеменного достояния — захотелось осмотреть военное снаряжение. У входа остановился, задумался, облокотившись о каменную ограду.
Построил хранилище пленник-урус, сбежавший откуда-то из-под Казани. Практичный Шакман приютил его, потом дал помощников, и пленник, вырыв углубление в склоне горы, выложил каменные стены. Получилась клеть, какой не было ни у одного из предводителей соседних племен. Ничем не хуже ханских клетей! Даже дверь из железа выковал умелый урус, и Шакман входил бы в хранилище, с лязгом откинув запоры, как это делают в Казани, если бы пленник не исчез вдруг, не установив дверь на место. Пришлось просто прикрывать ею дверной проем, подпирая снаружи бревном. Зато, как всюду у особо важных дверей, днем и ночью стоял возле нее охранник. Когда племени угрожала какая-нибудь опасность, выставлялись два охранника: в случае чего один прибежит в становище, известит предводителя. Лишь в сильных, знающих себе цену племенах существовал такой порядок.
Шакман-турэ осмотрел хранимое в клети оружие. Потрогал несколько секир, подобранных неведомо когда и где. Перебрал сабли без ножен, — схваченные ременными петлями за рукояти, они висели на деревянной перекладине. Маловато было сабель, только копий набралось уже довольно много, потому что появился свой мастер выковывать наконечники для них. Неподалеку от хранилища, у речки, устроил Шакман кузницу. Никто по соседству, кроме ирехтынцев, не мог похвалиться тем же…
Немало воды утекло после того осмотра оружия, но желанного Шакман так и не достиг.
В один из пасмурных дней, когда опять ходил он сам не свой, приехали гости-сынгранцы с предложением сблизиться ради общей пользы и, заговорив о возможности скрепить союз родством, подкинули хворосту в костер желаний честолюбивого турэ.
А появление отчаянного егета с ирехтынской земли и вовсе распалило этот костер. Очень кстати угодил соколик в руки главы тамьянцев! Найдется ему дело, не заскучает! Умный турэ превратит его в охотничьего сокола, бьющего дичь без промаха!..
4
Дервиш, которого Шакман встретил в Казани и привез с собой, обосновался на тамьянской земле. В первые дни держался он несколько отчужденно и старался казаться глубоко набожным. На глазах любопытных мальчишек он совершал омовения; доставая в поклонах лбом до земли, творил намаз[23], что-то выкрикивал на чужом, непонятном языке и нараспев выговаривал молитвы. Озадачив всех необычным для здешних мест поведением, приезжий впал в сонливость. Его будили, когда наступало время поесть. Насытившись, странный гость возносил благодарения всевышнему и вновь забирался в прохладу юрты спать. Имени его в становище не знали, приняли просто как благочестивого странника, увязавшегося за предводителем племени. Стало, правда, известно, что странник этот родом из местности, называемой Хорасаном.