И впрямь, готовясь к новому походу на Казань, Иван IV резко изменил свои отношения с родовитыми, безжалостно рвал нити, извечно связывавшие великих князей со знатью, а вернее сбрасывал незримые путы, наложенные на него боярским окружением и не позволявшие действовать самостоятельно, ограничивавшие его власть. Утверждался царь в мнении: высокородный боярин, может, в застолье хорош, а чтоб на ворога идти, надобны люди, способные к ратному делу.
Осенью того же года, года собаки[4], когда был отравлен хан Сафа-Гирей, начался новый поход. На сей раз дошли до Волги благополучно. Тут царь пересел из крытой повозки в приготовленную для него ладью. Знатнейшие из воевод должны были поплыть с ним, но Иван Васильевич вдруг раздумал брать их с собой, оставил на берегу, при полках, отправляемых вниз по течению реки посуху. Дрожащим от обиды голосом Дмитрий Бельский попенял:
— Место нам, Бельским, установлено рядом с государями батюшкой твоим блаженной памяти великим князем Василием Ивановичем, не взяв меня к себе, государь, ты нарушаешь отцовский завет. Одумайся! Кто, к тому же, будет радеть о всем войске, а? Как же без главного воеводы-то?..
— О войске сам буду радеть, — отрезал царь. — А ты в государевы дела не встревай, смотри за своим полком!
Кое-кто из знатных посочувствовал боярину Дмитрию, менее знатные одобряли нововведения государя, а кто-то и позлорадствовал молча: похоже было, что вконец лишились Бельские власти, которую то теряли, то вновь обретали при несовершеннолетнем царе, отчаянно соперничая с его бабкой и дядьями по матери Глинскими.
Погода пока что благоприятствовала походу. Волга несла царскую ладью и барки с припасами, полки поспешали прибрежными дорогами и лишь у переправы через Суру замешкались: мост оказался разобранным, а осенняя вода была высока и холодна.
Царь, пристав к берегу, созвал воевод.
— Кто по своей охоте возьмется навести мост? Да не мешкая!
Воеводы молчали, выжидающе поглядывая друг на друга, — мало среди людей охотников брать на себя лишние хлопоты! Неожиданно подал голос человек, кому в таком кругу и дышать-то должно было неслышно, — осмелел худородный дьяк Ивашка Выродков, выбившийся в дьяки из плотников благодаря одной лишь живости ума. При войске нужен был писарь, вот его и потянули в поход.
— Я возьмусь, государь, коль дозволишь! — сказал громко Выродков.
А царь не удивился, взглянул на него с любопытством, спросил серьезно:
— Много ль времени тебе понадобится?
— Дня за два, государь, можно управиться.
— За день бы, на скорую руку, абы лишь войско прошло! Управишься — отличу, в ладье моей поплывешь!
Воеводы закряхтели, недовольные таким оборотом дела, да что тут скажешь — сами опростоволосились.
Выродков волчком завертелся, а высокородным пришлось, исполняя государеву волю, дать ему из полков и стрельцов, и лошадей, и к любой, даже самой малой его просьбишке, прислушиваться.
Навел Выродков мост за день и, как было обещано, позвал его царь в свою ладью, обласкал и возвысил. Стал Ивашка как бы государевым советником по плотницким делам.
А дел таких под Казанью оказалось по горло.
Казанское войско в битву на подступах к городу не ввязалось — после нескольких коротких сшибок укрылось за каменными стенами. Русские обступили город со всех сторон. Полк Дмитрия Бельского и воинство Шагали-хана царь расположил на Арском поле, за речкой Казанкой, а сам с полком детей боярских решил пойти на приступ с восточной стороны, от озера Кабан.
В одно прекрасное утро по стенам города ударили пушки. Сотрясалась земля, однако стены, немало испытавшие на своем веку, стояли прочно, ядрам не поддавались. Под началом Ивана Выродкова стрельцы споро строили туры — высокие передвижные башни. Туры подкатили к окружающему город рву, до стен оставалось всего несколько саженей, и стрельцы, поднявшись на башни, палили из пищалей поверх стен по улицам города. Казанцы отвечали тучами стрел, делали вылазки, чтобы, захватив туры, поджечь их, и порой это им удавалось.
Команда того же Ивана Выродкова соорудила тараны. Пытались подкатить эти громоздкие сооружения ко всем пяти воротам города и разбить их ударами тяжелых подвешенных на цепях бревен, но безуспешно. Казанцы были тут всегда начеку. Стоило московским стрельцам приблизиться к воротам — на них обрушивались потоки горящей смолы, вынуждая отступить.
Тем временем испортилась погода, полили дожди, опять Ивану IV помешала, по выражению летописца, «мокрота немерная». Низины, где стояли русские, превратились в болота. Единственный путь к спасению виделся в переправе на Горную сторону, на высокий правый берег Волги. Царь то впадал в отчаянье и ни к каким решительным действиям был неспособен, то приходил в ярость, изрыгая проклятья, и посох его гулял по спинам чаще невинных, чем виноватых. Пришлось все же снимать осаду, иначе измученное непогодой русское войско могло оказаться легкой добычей для казанцев, лишиться пушек, пищалей, а много ль навоюешь без оружия!