— Эй, князь, стой! Нельзя в степь! Степь большая — заблудишься! Буран идет, эй! Князь, вернись! — кричал Ак-Сабит, покуда князь мог его слышать.
Тверитин зачерпнул рукой снежную горсть, обтер тусклое жало ножа, вздохнул, будто сожалея о чем, и бегом пустился к коням, которых стерег татарин с разбитой рожей.
7
Наверное, изо всего посольства один Ефрем не спешил домой. За те пять лет, что служил у Михаила, он и домом не обзавелся. Так и жил пустым бобылем при княжеском дворе. Впрочем, постепенно, со временем, Ефрем сделался князю близким окольничим. Своего путного дохода — ни ловчего, ни бортного, ни рыбного, ни какого иного — князь ему не давал, землею не наделил, одними деньгами жаловал. Но жалованного Ефрему вполне хватало, чтобы довольствоваться. Да и не за деньги он служил князю.
Михаил Ярославич не только жизнь даровал ему на том кашинском поле, но и честь вернул, а честь серебром не меряется. Если что и мучило Ефрема Тверитина на княжеской службе, так то лишь, что не мог он Михаиловой тенью стать, чтобы заслонить его от беды, коли понадобится. А такому, как Михаил, до беды всегда близко, больно уж он горяч.
Вон как вцепился в саблю, и плевать ему, что мурзаевых-то татар навалилось бы по трое на одного тверского. Хотя пешими биться — глаза в глаза да нож в нож — они не большие охотники, еще поглядели бы, чья взяла…
Длинными крюками Ефрем посылал коня из одной стороны в другую, пытаясь найти оборвавшийся где-то след Михайлова жеребца. Снег лежал неровно: где на палец, где на ладонь, где на локоть, а где и вовсе желтели проплешины с прошлогодней травой. Вроде гладка степь, как в бане полок, однако обманна — там балка ветрами вырыта, там взгорок надут, там ложбинка, а для глаза сплошь ровная пустота. Видно, скатился князь в такую ложбинку и пропал, ищи-свищи его, и не знаешь, где он теперь вынырнет.
— Эй, князь!.. — Собственный голос показался Ефрему слабым и жалким в равнодушном безмолвии.
Кабы татарин какой был рядом, он бы живо определился. Им-то все степные приметы известны, оттого, знать, и полюбили они эту голую Кипчакскую степь. Однако, чтобы верно служить, вовсе не обязательно быть татарином, как утверждают то в Сарае.
«Врут…» — усмехнулся Ефрем, развернул коня мордой на ветер и поскакал обратно, туда, где потерял следы князя. Ветер, кстати, переменился. Ровный, уныло привычный, с утра едва поднимавший поземку, сейчас он будто лениво бил вдруг порывом в лицо и снова стихал.
«Что это мурза буран-то давеча кликал? Ишь, какой ворожун…»
А из Сарая раньше весны, была б его воля, Ефрем не тронулся. Веселый город этот Сарай. Да и поболе будет, чем Тверь и Ростов, вместе взятые. Версты на три в степь уполз, а вдоль речки Ахтубы и не меньше чем на полдня пути тянется. Дома у житных татар из розового и белого камня, с изразцами по стенам и стеклянными окнами, да и у прочих из кирпича, который месят и обжигают русские плинфоделы. Много, однако, и саманных домишек. Правда, в деревянной-то избе и летом дышится легче, и зимой теплей, только где же им здесь леса-то напастись? Дерево татарину взгляд застит, вот и дорог в Сарае лес. Редко у какого мурзы и пол деревянный, больше камень да плитка. Да и крыши у них потешные: совсем без конька, либо плоские, либо круглые, как яйцо. Но почти у каждого дома сад с ягодными деревьями. Таких ягод Ефрем сроду не пробовал. Одни с желтой мясистой плотью под гладкой кожицей, другие еще крупнее первых, с кожицей, покрытой нежным пушком, как шейка под волосами у девушки, и со стыдливым румянцем, внутри же с шершавым крупным ядром, крепким, как камушек. Укусишь такую ягоду и только поспевай сок с бороды подтирать. А сок в одно время и сладкий, как мед, и с малой горчинкой, как квас на горелом хлебе.
— Эй, князь! Михаил Ярославич!..
Тихо в степи, никого не видать.
…А к домам от реки вдоль улиц прямыми стрелами канавы вырыты. Бабе ли на хозяйстве вода понадобилась, кузнецу ли, кожевеннику — иди да черпай. А в некоторые кузни, а то и дома, вода из канав течет по долбленым каменным желобам. И через каждую канаву, один от другого не далее полувзгляда, Мостки перекинуты. Да что! Каких диковин здесь не увидишь!
На одних вельблюдов сколь дней Ефрем пялился, покуда обвыкся. Экая образина! Хотя со всех сторон выгодное животное: не пьет, не жрет, а тело у него такое горячее, что татары-то в зимних походах под мышкой у него лепешки пекут. Да они и вообще к еде мало брезгливые, всяку дрянь в рот несут, особенно незажитные. Что бегает по степи, что летает над ней, то и естся.
А Сарай-то город богатый! И чего ему бедным быть, когда соль, меха, серебро, воск, мед, пенька, хлеб и холст — все; чем богата Русь, своим путем приходит в Орду, а уж отсюда с татарскими и иными купцами по всему миру расходится. Купцы-то здесь со всего мира гостят, только звездами небесными не торгуют! И дешевизна такая, что упаси Господи! Пойдешь нарочно с утра без денег — с одним серебряным отрубом, а к вечеру все равно котуль подарками полон. Только дарить их некому. Михаил Ярославич и то уж смеяться начал: то ли ты, Ефрем, в купцы уйти от меня решил, то ли жениться надумал…