— Зачем тебе аркан, русский? — Ак-Сабит тоже кричал во все горло.
— Возки вязать надо! Уйдут! Не видать ни черта!
— Хорош! — уже издали, отнесенный в сторону ветром, донесся крик Ак-Сабита.
В поезде князя шло ни много ни мало, а пятнадцать повозок. Какие с людьми, какие с подарками и товарами, закупленными в Сарае. Да еще завод лошадей почти в двести голов. С лошадьми как раз и была морока. Взбесившись от испуга, они то и дело норовили нарушить табун, вырваться за круг, в какой его пытались стянуть Ефремовы верховые, и уйти в степь.
Мешаясь с визгом ветра, в воздухе носились и глохли истошные крики, русская брань и татарская ругань.
Михаил из возка не выходил. Лишь изредка, время от времени, ненадолго приподнимал тяжелый войлочный полог, глядел, ничего не видя, наружу и жадно глотал влажный тяжелый воздух. Крупный снег залетал внутрь возка, опадал влагой на медвежью полсть, укрывшую пол, на мягкие сидушки, обитые мехом. От каленной древесными угольями небольшой походной жаровницы, стоявшей на низкой треноге, было жарко. Хотя и угарно.
Возок еле двигался, лошади то и дело вставали, и невозможно было приноровиться ни мыслями, ни душой к такому подлому ходу. Из-за стен возка глухо неслась бешеная и одновременно невыразимо печальная степная музыка.
Михаил узнал ее: так-то, бывало, играли невидимые за парчовой опоной ханские песельники, затянут вот эдак-то и мурыжат весь день, покуда званые девки плясать не придут. Там уж иная музыка, побойчее. А девки трясут монистами и грудями, взмахивают на стороны руками, будто бросают с ладоней капли воды. И все одно тоскливо. Вот, выходит, откуда их дикие песни: волчий вой да визг ветра, свист кнутов да унылое бряканье колокольцев, подвязанных под дугой…
Еще брат Баты хан Берке[43] распорядился князю Александру Ярославичу Невскому[44] всякую нужную княжескую телегу, посланную в Орду, непременно снабжать такими татарскими колокольцами, отлитыми из олова или меди. Прежде-то с колокольцами бегали лишь упряжки ханских гонцов, с тем чтобы на заведенных нарочно для того ямских станах, расположенных по всей ордынской земле один от другого на расстоянии дневного гона, заслышав тот звон, готовили им лошадей на смену.
— Ефрем!.. — Голос князя глохнет на ветру, путается с другими неясными криками и остается безответным. — Ефрем, чертов сын!..
Снег, занесенный порывом ветра, с шипом испаряется на поверхности жаровницы. В тесном возке быстро делается парно, будто в бане.
— Ефрем!
Ефрем белым комом скатывается под ноги коня, бежит пешим, не выпуская поводьев из рук, угадывая голос, который узнает в любой круговерти.
— Здеся я, князь!
— Что ж все стоим-то?
— Ей-богу, княже, шибче нельзя!
— А-а, — князь недовольно махнул рукой. — Метели, что ли, никогда не видали?
— Дак это рази метель, князь? Мурза говорит, это у них шайтан так пирует…
— Узнай у мурзы, — крикнул князь, — скоро ли будет стан?
Мурза, которого Михаил после охоты и видеть не хочет, оказывается уже рядом. Скалится с коня красной заиндевевшей мордой:
— Скоро, князь, скоро! У Сары-Тау деревня есть…
— Ско-ро, — зло передразнивает татарина Михаил. — Знаю я ваше «скоро», — кричит он и запахивает возок.
Ветра студеного надышался, будто на опохмелье выпил добрый ковш ядреного кваса.
В угорелой, тяжелой голове то ли от свежего воздуха, то ли от ярости, вернувшейся вновь при виде татарина, немного яснеет. Однако вместе с ясностью и возможностью думать возвращается и тревога. Здесь, в Орде, тревога редко покидала Михаила.
В последнее время что-то, чего князь угадать не мог, изменилось в его отношениях с ханом. И это мучило, как мучают всякие загадки, что таят люди, а особенно те их них, во власти которых твоя судьба. Как ни противно было это осознавать, но Михаил понимал, что вся русская жизнь с тех пор, как Невский в угоду татарам загнал весь народ «в число»[45], правится из Орды. Давно уж дань брали не «со двора», не «с печной трубы», как раньше-то на Руси водилось, но с каждой живой души. И каждой такой душой он, князь, был подотчетен хану. А более всего он, князь, был отчетен ему своею душой, точнее, жизнью, потому что, слава Господу, хоть на православную душу хан прав не имел. А вот жизнью его хан мог по-своему распорядиться.
Ни в ласку, ни в равнодушие Тохты он уже не верил. Теперь он понимал, что ничего случайного или не продуманного заранее в действиях хана по отношению к нему просто не могло быть. Не принимал он его совсем не случайно, как казалось вначале, а до нужного времени выдерживал, будто масленка в засоле, и переставал вдруг замечать не из простого каприза, а нарочно, дабы дать ему сколько нужно побыть забытым, чтобы он мучился, вспоминая, в чем провинился, чтоб тем слаще оказалась для него новая милость… Впрочем, не столько в том было хитрого, сколько подлого.
43
Берке (1209–1266) — хан Золотой Орды, младший брат Батыя. Первый хан, принявший ислам. При Берке проведена перепись русских земель для обложения данью (1257), а Золотая Орда фактически обособилась от Монгольской империи.
44
Александр Ярославич Невский (1220–1266) — князь новгородский в 1236–1251, великий князь владимирский с 1252 года, сын великого князя Ярослава II Всеволодовича. Один из самых знаменитых князей русской земли. Победами над шведами в 1240 году в Невской битве и над немецкими рыцарями в Ледовом побоище в 1242 году обезопасил западные границы Руси. Вел долгий политический диалог с Золотой Ордой, при нем была проведена перепись русских земель, причем деятельность князя в этом направлении сейчас оценивается неоднозначно. Умер от болезни по пути из Орды.
45
«Число» система налогообложения в XIII–XV веках на подвластной Монгольскому государству территории, в том числе и на территории Руси. Основана на переписи (исчислении, «числе») населения. Налоги взимались поголовно, пропорционально имуществу владельца. Суммы дани колебались в зависимости от ханской милости, но были не ниже десятины. Лишь постепенно, с ослаблением Орды, сумма дани стала уменьшаться.