Дед Сенчила никуда не ходил: ему, безногому, это было тяжело. Когда-то давно Сенчила вместе с Хадосьиным Матвеем работал стрелочником на железной дороге, и там, то ли по его вине, то ли по вине машиниста, отрезало ему левую ногу. Правую он потерял в эту войну — во время последней блокады, когда немцы свирепствовали и в лесах, и в деревнях. В тот день гестаповцы встретили его в лесу, где-то за Горелым Болотом — то ли он шел уже от партизан, то ли, наоборот, торопился предупредить их, что эсэсовцы будут наступать от Лапысицы, ибо туда они стянули свои орудия и танки. Перехватив деда Сенчилу, фашисты не расстреляли его, а долго секли из автоматов по его единственной ноге, пока она, перебитая, не откатилась под куст. С фашистами был и Васепок. Сенчила клянется и божится, что видел, как этот полицай, засмеявшись, побежал за фашистами, успокаивал их: «Не бойтесь, теперь он никуда не доползет. Разве, может, только до своей могилы». Но Сенчила подполз к ближайшей ели, накопал молодых, тонких, как веревочки, упругих и гибких корней и крепко, до боли (хотя боли, как он говорит, тогда никакой не чувствовал) перетянул обрубок ноги, замотал его в рубашку и пополз из лесу, но не в Сябрынь, а туда, под Дворовцы, где одиноко жила старая Маланка, которая еще в молодости, говорят, любила его. Маланка и вылечила Сенчилову ногу, долго прикладывая к ней какие-то целительные примочки из трав. А Сенчила после этого хвастался:
— А на мне все заживает, как на собаке.
Без обеих ног Сенчила, и так не очень высокий, стал совсем низенький — как дитя.
После войны вернувшись в Сябрынь, он сам смастерил себе какую-то немудреную тележку, все четыре колеса в которой были разные: одно, с рубчиком посередке, — от молотилки, другое, тяжелое, чугунное, — от тачки, третье, блестящее, — от детского велосипеда, а четвертого вообще нигде не нашли, поэтому Савка отрезал каточек от сухого дубового бревна, которое он берег на верею. Тогда Сенчила, подталкиваясь руками, немного ездил по улице, но в последнее время тележка сиротливо стояла возле стены, под стрехою, безучастно подставив под капель деревянное колесико и колесо с молотилки.
А совсем недавно, может, недели две тому назад, дед Сенчила неожиданно и очень тяжело заболел. И все уже думали, что он помрет. И уже говорили о том, как и где надо будет его похоронить. Он, накрытый залатанным кожухом, на который из единственного окна падали косые лучи утреннего солнца, лежал на нарах и, запрокинув голову на край сенника, прислоненного к печи, смотрел куда-то в потолок или, скорее, совсем за потолок и молчал. На его полысевшей голове, на сером землистом лице блестели капельки пота, и откуда-то из-под затылка выбивались на сенник свалявшиеся волосы.
Мужчины, собравшиеся тогда в Сенчиловой хате, тут же, при нем, уже не боясь, что больной услышит, говорили между собой:
— Нет, не жилец он на этом свете.
— И глаза вон как смотрят.
— И лицо, глядите, как земля стало.
Дед Сенчила немного поднял голову — едва оторвал ее, тяжелую, от сенника.
— Пить… Дайте… воды… — с трудом выдавил он из себя.
Савка поискал везде и выругался — в хате не было ни капли воды. Он, с большущей, как ведерко, кружкой, сделанной из гильзы, побежал к себе домой — это будет быстрее, чем идти сейчас к колодцу. Вскоре он вернулся, осторожно, за скрученную из проволоки ручку держа перед собою кружку.
Холоденок поднял голову деда Сенчилы, а Савка поднес кружку к пересохшим губам больного. И тот торопливо, с какой-то жадностью начал пить. Он хватал воду так, как хватаешь воздух после того, когда в реке сполна наглотаешься воды. Сенчила задыхался. Вода лилась по свалявшейся бороде, по шее, по Холоденковым рукам, собиралась в складках черной его ладони и оттуда струйками стекала на сенник. Под кожей ходил острый (казалось, что он вот-вот ее разрежет) кадык. Дед пил с еканьем — каждый глоток гулко отдавался в хате.
— Я же и говорю, что не жилец уже он, — держа голову старика, повторил Холоденок. — Так только перед смертью глотают.
Напившись, дед снова лег и начал бредить.
— Варька, погоди, куда ты от меня убегаешь? Это же я, твой Петра. Что, ты меня разве не узнаешь? Куда ты, Варька? Обожди меня…
— Ну, слава тебе, боже, с женой, покойницей, уже встретился, — не отходя от Сенчилы, говорил Холоденок.
— Мама, и ты убегаешь от меня? Чего ты все только рукою машешь и ничего не говоришь? Мама, а там вон пошел человек спиною ко мне, это не мой отец? Я ведь его уже и не помню.