Сегодня также все двери в хатах, и в клети, и в погребе были плотно закрыты, и только одни, в сени, распахнутые настежь, чернели темным пятном. Возле этих дверей, на крыльце, сгорбившись, сидела бабка Химтя, мать Васепка, прикрыв седую голову стареньким, дырявым уже, изъеденным молью вязаным полушалком, который, пока был новый и белый, носила сама Марфа, а теперь, когда он поизносился, невестка перекрасила в черный цвет — платок пошел пятнами — и отдала донашивать свекрови. Бабка сидела на крыльце и, обхватив руками колени, которые остро выпирали сквозь длинную и широкую юбку, тихо покачивалась — что-то сама себе то ли пела, то ли говорила. Около нее лежал старый, заржавелый и, видно, плохо назубренный серп, меж зубчиков которого торчала влажная еще, свежая зелень. Рядом, на изгороди, висела непривядшая картофельная ботва — похоже, бабка Химтя только что ее нажала.
Письма им приходили не очень редко, но не сказать, чтоб и часто. Они были старательно заклеены, адрес всегда был написан неумелой, непривычной к письму и всегда одной и той же рукой. Было видно, что рука держала карандаш после какой-то тяжелой физической работы — то ли после топора, то ли после молота: буквы прыгали по конверту, никак не попадая, не становясь на заранее аккуратно разлинованные химическим карандашом строчки. Я догадывался, кто присылал в эту хату письма, но о своей догадке никому особенно не говорил.
Всегда, когда заходил сюда, мне было немного не по себе. Потому что однажды, когда Хадосья попросила меня сдать на почту толстое письмо без марки, в котором посылала какие-то документы дядьке Матвею, я поступил дурно. Мне жаль было, что дядька Матвей, которого мы все любили и у которого, я знал, не ахти сколько денег, будет платить рубль за доплатное письмо. И я аккуратненько оторвал марку от Васепкова письма, а из картофелины вырезал печать и с помощью зеркала написал на ней: «доплатить». За тот рубль, что я получил от Васепчихи, наклеил марки на Хадосьино письмо.
Вот это меня всегда мучило, когда я заходил на круглый, широкий двор Васепка.
Бабка Химтя ответила на мое «день добрый», но не перестала покачиваться и напевать. Подойдя ближе, я услышал, что она тихо, себе под нос поет старинную жатвенную песню:
И даже когда я подал ей письмо, бабка не замолчала. Сначала она равнодушно положила его в свой черный ситцевый подол, замазанный немного свежей землей, которая, высыхая, успела уже кое-где слегка побелеть и осыпаться, а потом, видимо поняв, что я подал ей письмо, которого она долго ждала, спохватилась, внимательно посмотрела мне в глаза и, улыбнувшись ласково, сказала:
— Прочитай мне его, Яська…
Конверт вскрылся легко: наверное, был заклеен мылом, которое держит неплохо, но стоит только подцепить за уголок — сразу отклеивается все целиком.
«Здравствуйте, мама, жена Марфа и дети! Пишет вам это письмо ваш сын, муж и отец Иосиф Петров Гатила. Я давно уже вам не писал — извиняюсь. Не было времени. Наш леспромхоз, вырубив весь лес там, где я был раньше, переехал в другое место. Тут лес еще не тронутый. Начинаем валить и его. Вырубим этот — поедем дальше. Без работы сидеть не будем — таких лесов в Карелии много. На мою жизнь хватит. А что там нового у нас в Сябрыни? Не интересовался ли кто моей личностью или все покуда что тихо? Напишите. Да, чуть не забыл. Надо было б тебе, Марфа, приехать в Петрозаводск. Напиши, когда приедешь, — я также отпрошусь из лесу. Там бы я тебе отдал заработанные деньги. Сама понимаешь, посылать не хочу, боюсь выдать себя. Скажи в деревне, что ты едешь к брату за Оршу, или придумай еще что-нибудь такое. А я встречу тебя в Петрозаводске. Да, чуть не забыл. Меня немного здесь пристукнуло деревом, и теперь я охромел: припадаю на одну ногу…»