Далее Васепок передавал приветы детям, говорил, как он тоскует без них, и сообщал свой новый адрес.
Когда я кончил читать, бабка взяла у меня письмо, по-своему, не так, как оно было сложено до этого, перегнула его и, тяжело поднявшись, пошла в хату.
Так вот где скрывался Васепок — в Карелии! Думает, что там его не найдут. Беспокоится, «интересуются ли его личностью»!..
Следующий, к кому мне надо было забежать, — Васепков племянник, допризывник Гатила: ему сегодня пришла повестка срочно явиться в военкомат, — видно, на этот раз его заберут в армию. Хлопец полмесяца ходит с «босой» головой. Подстриженный под военкоматовскую нулевку, он уже ничего не делает, только ждет эту повестку.
Его ровесники давно служат — и Микитова Антона, и Рогатунова Ивана, и Хадосьиного Колю забрали еще весной.
Отсюда до Гатиловых уже совсем близко — пробежишь мимо низенькой, старой Демидьковой хаты, которая со всех четырех сторон обсажена лопушистыми кустами сирени и в которой уже никто не живет — Демидька немного поодаль построил себе новую; минуешь трухлявую хатку Тарасовки, бабули, что как жила одиноко, так одиноко и померла этой зимою — двери и окна в тот же день Демидька крест-накрест забил обрезками, которые остались от гроба; гулко протопаешь босыми ногами под окнами просторной, но не очень досмотренной хаты Клецек, на которой уже, наверное, сдвинув с наката стропила, совсем оседала крыша, оголяя почерневшую на чердаке трубу; минуешь небольшую, но ухоженную хатку глуховатого деда Шепки, который, кажется, всю свою жизнь отбыл на одной должности — ночным сторожем, — и вон там, за колодцем, она, старая, толстая (не обхватить и двоим, а то и троим) Гатилова верба, на которую одновременно взбирались чуть ли не все дети нашей деревни — суков хватало на всех.
Подойдя ближе, я сразу заметил, что сегодня хата Гатиловых выглядит почему-то совсем не так, как всегда: она больше открыта — так иногда непривычно видеть без шапки человека, который все время ходил в ней и вдруг случайно снял ее. Хате чего-то не хватало. А чего — я понял сразу, как только увидел, что наискосок через улицу (почти до самых Демидьковых окон) лежали обрубленные сучья с еще не увядшей листвою — по обе стороны от того места, где была верхушка. Гатила втащил уже почти всю вербу в свой двор. И только комель еще лежал возле пня, а на нем, выставив вперед деревянную ногу и держась двумя руками за суки, сидел Демидька. Рядом, взявшись за руки, стояли Клецки — отец и сын. Гатила кончал обрубать нижние толстые суки.
— А вот, гляди ты, и спилил, — говорил Демидька Клецке. — А я, гета, уже думал, что с этой вербиной никто и не сладит. Толстая очень, холера на нее, была.
— Пилы же, дядька, не хватало, — отрубив сук, сел и Гатила.
— А он, видишь ли, смекнул, — сморщившись, отчего его небольшое лицо, которое, будто горшок трещинами, было изрезано морщинами, стало еще меньше, широко улыбнулся Клецка. — Взял пообсек кругом ствол, а тогда и пилы хватило, чтоб кое-как водить.
— Да потом и пилили, словно мух лениво отгоняли, — хвастался Гатила. — Особенно не разгонишься, когда косточками пальцев в пень стукаешься.
Я отдал Гатиле повестку.
— Наконец пришла, дорогуша, — хлопец осторожно взял ее в руки, и пальцы его, как мне показалось, задрожали. — Так что скоро: «Солдат Гатила, в две шеренги становись!..»
— Теперь ты, брат Леня, самогонку гони побыстрей на прощальный, — улыбнулся бригадир, — Да сам ты, видимо, и не справишься. Разве вот Марку, гета, попроси, — и пальцем показал на Клецку.
— А что, было бы из чего, а выгнать я смогу, — ответил тот. — У меня вон как раз аппарат незанятый. А я уже наловчился. Она у меня идет и даже не болбочет.
Гатила, смешно отставив большой палец, замотанный в какую-то тряпку, снова взялся за топор — увидел еще один необрубленный сучок.
— Ого, Леня, — будто бы только сейчас увидев завязанный палец, сказал Демидька. — Так ты, гета, успел уже себе вон какую куклу сделать…
Я посмотрел на руку Гатилы. Ну и Демидька! Замотанный в тряпку палец и в самом деле был похож на куклу — ну как раз та грязнуля, с которой в Микитовых сенях еще и сейчас, наверное, играет Волечка, Ленкина сестра.
По ту сторону улицы торопливо прошел Туньтик. Он, ласково прижимая к себе, нес на руках своего младшего сына, который, прильнув к небритой отцовской щеке, радостно, почти в самые глаза, лепетал одно только слово: «тата», «тата», «тата» — то ли он и вправду хотел что-то сказать отцу, то ли ему просто нравилось повторять и повторять это слово, от которого малыш уже, видимо, отвык после того, как дядька Змитра покинул землянку и перешел в другой конец Сябрыни — в хату Матруны Вековухи.