Петрик, крепко обвив отцовскую шею своими тоненькими ручками и закрутив грязные, все в цыпках, ноги где-то за отцовой спиною, смотрел только на скуластое лицо отца и все повторял: «тата», «тата», «тата»…
— Куда ты, Змитра, так торопишься? — вдогонку ему крикнул Клецка. — Иди вот посиди с нами.
Дядька Змитра ничего не ответил. Только как-то решительно махнул рукою и пошел еще быстрее.
— Ты вот, гета, приглашаешь человека посидеть с тобою, — хитровато улыбнувшись и как-то снизу вверх склонив голову набок, поглядел на Клецку Демидька. — А вот не знаешь, что ему, может, и некогда с тобою рассиживаться. Человек, может, строиться задумал. Ты вот, может, гета, и не знаешь, а я знаю. Гета, приходит он с обеду ко мне во двор, и знаешь что он мне говорит? «Дай мне, Демидька, коня», — говорит. «А на что, гета, если не секрет, понадобился тебе конь?» — спрашиваю. «Какой там секрет! — отвечает. — Поеду в лес за обсадой». — «Так скажи мне, мил человек, — снова спрашиваю, — по какую, гета, обсаду ты поедешь? У вас же с Матруной и дом хороший, и обсада в нем вся есть…» — «При чем тут Матруна? — злится Змитра. — У меня вон своя хата недостроенная стоит». — «Так разве у тебя там горит, что обязательно сегодня ехать надо? Не на пожар же, гета. Съездишь и завтра, привезешь свои бревна на обсаду. Коня хорошего возьмешь. А то сегодня нет. Один только, гета, Шнэль, но разве же на него положишь!» — «Ну, смотри, Демидька, чтобы завтра мне конь был…» Видишь, у человека забот сколько, а ты ему: «Посиди, посиди…»
Бригадир встал, пошарил, даже наклонившись набок, в глубоком кармане, который свисал до самой деревянной ноги, достал кисет с самосадом, аккуратно сложенную книжечкой газету, кресало. Ловко скрутив толстую цигарку, старательно зализав ее, зачиркал кресалом — оно все скрылось в кулакастой руке — о кремень, заранее приложив к нему трубочку от школьной ручки с длинным фитилем в ней. Когда наконец искра попала на фитиль и тот сначала легонько, а потом густо задымился, Демидька, торопливо чмокая цигаркой, прикурил — она даже вспыхнула пламенем — и, втянув фитиль, чтобы тот потух, в трубочку, положил все обратно в карман.
— Так что, если у тебя, гета, нечем печь топить, — повернулся он к Клецке, — начинай, как Туньтик, заново строиться — все будет: и дрова, и щепки на растопку.
И снова сел на спиленную вербу, выставив вперед, как дуло, деревянную ногу.
Я же смотрел на его руки — большие, тяжелые, как молоты (в них какой-то малюсенькой казалась даже толстая цигарка), руки, перевитые вздутыми венами, были слишком велики для такой небольшой, нерослой Демидьковой фигуры — они, казалось, были отданы ему случайно и принадлежали кому-то совсем другому.
— Человек, гета, строиться решил, — затянувшись цигаркой, вернулся к прежней теме бригадир. — А ты: «Посиди, посиди…» Видали, как сын, гета, в батьку впился — как пиявка какая…
— Ты зачем это, малец, вербу спилил? — послышалось рядом.
Никто не заметил, как подошел Холоденок. А может, другие и заметили, и только я, заглядевшись на Демидьковы руки, проворонил.
— Как это — зачем? — переспросил Гатила и бросил топор под ноги. — На дрова, дядька.
— А, на дрова. А я думал — на люльку, — не унимался Холоденок.
— На какую, дядька, люльку?
— Как на какую? — в свою очередь, переспросил Холоденок и растопыренными пальцами, будто расческой, провел сверху вниз по черной своей и длинной бороде. — Настачка же сына рожает.
Гатила покраснел и без надобности начал отламывать с вербы ветку, выкручивать ее, но она все равно не ломалась.
— А не собирай ты, дядька, чепуху всякую, — разозлился он. — При чем тут ваша Настачка?
— Как это при чем? И ты же туда, говорят, бегал. Так, может, это твой сын рождается.
— Нет, это минер рождается, — довольный, широко, во весь рот (как раз вот так зевают), засмеялся Клецка.
Холоденок внимательно посмотрел на него:
— Кто его знает, какой там минер. Оно у нас и свои минеры тоже неплохие есть.
Потом Холоденок как-то долго вглядывался в Клецок, с отца переводил взгляд на сына, затем — с сына на отца и, наконец, улыбнувшись одними глазами, сказал бригадиру:
— Посмотри-ка ты, Демидька, сюда. Вот стоят двое, и как родня — штаны у обоих съехали, сорочки повылезли, торчат. А они оба стоят, губы развесили…
— А тебе какое до нас дело, Холоденок? — обиделся Клецка, но, высвободив руку из сыновой, все же подтянул свои помятые, ничем не подпоясанные штаны; они в тот же момент снова съехали и снова были на прежнем месте — на худых бедрах дядьки Марки. Клецка-сын, сморщившись, тоже начал убирать свою рубашку в штаны. Этому работа удалась лучше — рубашка пока что не вылезала из штанов.