Спокойно, будто бы ничего не замечая, пахал свою полоску Гатила. Немного ближе к нашим соткам также в полном спокойствии сеял себе — даже слышно было, как зерно шуршит о сева́лку, — Клецка.
Пришла на сотки и Валя. Увидав, как сиротливо, с хомутом на плече, стоит в борозде тетка, упала на межу, обняла затвердевшую землю широко раскинутыми руками и заголосила:
— А таточка ж мой родненький! А мамочка ж моя дорогая! А где же вы лежите и не откликаетесь. А все же люди давно сеют, и только наша полосочка стоит горемычная, как сиротиночка…
Гатила и Клецка делали вид, что не слышат этого плача. И только Туньтик, который с Туньтихою ехал по загуменью — эта дорога пересекает поперек все длинные и узкие сябрынские сотки, что тянутся чуть ли не до самого леса, — остановил коня и с женою подошел к нам.
— Вера, — сразу же повернулся он к Туньтихе, — давай мы возьмем у этой тетки коня, запряжем двух и себе напашем, и ей тоже. Все же парою они тянуть лучше будут.
И, еще раз взглянув на тетку, которая все держала в руках валек, сказал ей:
— Бросай ты его, Лёкса. Он тут не поможет. Теперь уже нам одного мало. Беги на колхозный двор, — попросил он меня, — и принеси стальвагу.
Когда я прибежал со стальвагою, которая позванивала цепочками, дядька Змитра уже выпряг своего коня, надел хомуты, засупонил их, распутал постромки, снял с телеги плуг, что вез на свое поле, — словом, подготовил все и только ждал меня.
Вскоре и посреди наших соток появилась черная полоса влажной еще земли.
— Дядька, дайте попробовать и мне, — шел я вслед за Туньтиком и все просил научить меня пахать.
Наконец, ровно, красиво пройдя еще раза по три с обеих сторон, он прямо в борозде отдал мне в руки шершавые, видимо недавно набитые, ручки плуга, которые успел уже нагреть. И я, ступая по холодной и влажной земле, до того легко пошел за плугом, что даже удивился и сам. Плуг шел на диво ровно, не выскальзывал из земли: может, потому, что кони привычно — один в борозде, другой рядом — не сбиваясь, послушно и спокойно топали вперед.
— Гляди ты — пашет, шельмец! — удивился и Туньтик.
— Пашет, — неуверенно сказала тетка и почему-то заплакала.
Тяжело мне было только на поворотах: плуг сам но себе не легкий, да и углублять сошник в землю я пока еще не умел.
— Пашет же, хлопец, — еще раз, как будто сомневаясь, повторил Туньтик. — Смотри, пашет… Может, мне тут и делать нечего? Может, я пойду уже…
— Что вы, дядька, — заволновался я, — не уходите никуда, дядька.
Я и в самом деле боялся остаться один с плугом и двумя лошадьми.
— Ну, тогда я покуда посижу на меже, покурю.
Так мы попеременке и допахали наши сотки, а потом я, почувствовав радость и наслаждение от этой работы, поехал с Туньтиком и на его полосу, которую ему позднее прирезали землемеры в нашем конце, ибо там, рядом с его землянкой, свободной и хорошей земли не нашлось.
После этого при встречах с дядькой Маркой мне часто вспоминался тот весенний день, тетка в борозде со Шнэлем, хомут на ее плече, шершавое чирканье ячменя в Клецковой севалке…
Клецку в Сябрыни не любил не только мой отец: дядька Марка был очень завистлив, равнодушен к чужому горю и до болезненности жаден.
Рогатун, выпив иногда и услышав что-нибудь про Клецку, поднимал свою единственную руку и водил пальцем перед носом собеседника:
— Какой ему, Марку, черт! О, этого Клецку и в мешке не поймаешь. Этот, брат, очень прыткий. Он все хочет словчиться и одной рукой сразу две тыквы взять.
Когда Клецка услышал, что за Дворовцами немцы, отступая, спустили целую цистерну спирта, он дольше всех ездил туда, в такую даль, на телеге, чуть ли не месяц возил ту землю к себе во двор, размешивал ее в бочках с водой и, залив в чугуны, через аппарат, на котором всегда гнал самогонку, получал очень крепкую водку. Хоть сам он теперь пил мало, но эта работа была прибыльной — Клецкову «спиртованку», охотно покупали в Сябрыни, ибо она была крепче самогонки. О том времени и сейчас напоминает соседям гора чужой, перегнанной земли, которая возвышается за его двором.
А во время войны дядька Марка еще пил, и поэтому, когда другие крали у немцев пистолеты, патроны и гранаты, он стянул как-то у них баклагу со шнапсом. Его поймали и, сняв штаны, выпороли шомполами, после чего он долго не мог сесть — все стоял. Когда раны у Клецки зажили, Холоденок смеялся над ним: