Идем, значит, мы на свою базу. А тут такой красивый осенний день — тихий, теплый, спокойный, — ну хоть ты ложись в опавшую листву да любуйся глубоким и бездонным небом.
К обеду мы уже и до лагеря почти дошли. Идем и видим: на полянке дитя маленькое сидит и, глупое, ручками своими играет, солнечных зайчиков на листиках ловит. И кто его оставил в этом глухом лесу, мы так и не можем понять. И только это я к нему подойти собралась, чтоб забрать с собою, а тут — как застрекочет весь лес. Все — шух! — с полянки. И я за ними.
Добежали мы до базы, в землянки попрятались, выходы заложили, табаком их присыпали — это чтоб собаки след не взяли. И сидим. Ждем. А чего ждем, если бы кто спросил. Слышим, вышли каратели к болотцу, стали поодаль, гергечут там. Лаврен улыбается и молча поднимает палец вверх — мол, а что я вам говорил? Полопотали они там, полопотали и к нашим землянкам, слышим, идут. И надо же им, этим собакам, как раз тут расположиться. Совсем над нами, над землянками сели — а что, тут же и солнца больше, и видно отсюда дальше. Сидят, ржут почти над нашими головами, а то и стрельнет который — кто его знает куда: то ли по какой птичке, то ли так, для смелости. А мы тихонько-тихонько сидим и не дышим. У меня все в глазах тот ребенок на солнечной поляне, который ручками своими забавляется. Теперь уже Демидька — злой-презлой — поднимает свой палец и с укором смотрит на Лаврена — дескать, ну что я тебе говорил?
А немцы ходят наверху, земля на нас сыплется — вот-вот какой-нибудь из них провалится. Подняла я глаза вверх, смотрю — каблук фашиста торчит прямо надо мной, защемился между бревен наката. Гляжу я на него и думаю про себя: «Не дай бог, провалится. Схвачу его тогда за ногу. Хоть и нам будет конец, но и его, наверное, разрыв сердца не минует». Уже и приладилась было. Но нет, подергал-подергал он ногу — вытянул.
Сижу, а сама радуюсь, что не успела того ребенка схватить, который на поляне ручками забавлялся, — а вдруг он бы сейчас заплакал: это же взрослый знает, что молчать надо. А он…
Немцы так посидели, посидели до вечера, а когда начало темнеть — ушли. Вылезли мы, немного обождав, оглядываемся. А мне все хочется того малыша забрать. Побежала я туда. Бегала, бегала, искала, искала — нигде нет. Уж и звала потихоньку — не отзывается. Да и сам хотя бы голос какой подал, хотя бы заплакал. Понятно, где ты его ночью найдешь. «Пускай, думаю, до утра уж — утром, когда светло будет, поищу».
Вернулась, а наши Шлему, раевщинского кузнеца, который пас в этот день наших партизанских коров, ищут. Пошли в ту сторону, куда он утром погнал стадо. Шли, пока Савкин Павлик в темноте чуть не упал, зацепившись за что-то большое-большое. Пошарил он руками, да и говорит:
«Это же наши коровы».
Посмотрели, пощупали и мы — действительно наши коровы. Все до одной пострелянные лежат. Немцы перестреляли — фашисты вообще ни к коню, ни к корове в лесу не прикасались: боялись, что они заминированы. Поэтому издали стреляли.
«Видимо, и Шлема где-нибудь здесь убитый лежит, — заволновался Павлик. — Давайте поищем».
«От этот Павал, — послышалось вдруг откуда-то сверху, точно с неба. — От этот Павал. Чуть что — уже и убитый. Чуть что — уже и поищем. Зачем искаться и сам найдусь».
Вверху затрещали ветки, и с громадной и страшноватой в темноте ели свалился на землю Шлема.
«Кто меня тут хотел искать?»
Все тихо и обрадованно засмеялись. Выяснилось, что немцы, возвращаясь, наткнулись на наших коров. Хорошо, что Шлема, услышав издали гергетание карателей, быстренько влез на ель и заслонился лапником — кто в этом вечернем сумраке увидит его там, в густоте!
Убедившись, что немцев близко нет, и зная, что ночью в лес они не пойдут, не помню уже кто (кажется, не Демидька ли?) разложил маленький костерок. А я пошла к болоту, чтобы немного смыть ту землю, что немцы натрясли за воротник. Сняла я жакетку, и только наклонилась к воде, зачерпнула пригоршню, как вдруг — лоп, лоп, лоп! — в костре. Стреляют! По костру, видно, стреляют! Подняла осторожно голову, стою, слушаю — тихо, ничего не слышно. А как только наклонилась, опять — лоп, лоп! Гляжу я, а из огня даже искры и угли выскакивают. Значит, кто-то по огню стреляет. Я тогда — ходу. Вижу, около костра уже никого нет. Я бегом ко рву, который слева от болотца. Прибегаю, а там уже некуда втиснуться. Но я как-то все же нашла место, поставила ноги. Смотрю, Демидька рядом сопит. Тоже одни только ноги в траншее, а сам весь наверху. Сидит и ель над головой держит. Маскируется. Будто бы эту елку кто-то в темени увидит, будто бы его за дерево примет.