— Вот где они, слышишь, уроки учат. Молодцы, ученички мои. Слышишь, молодцы! А завтра к доске которого вызовешь — стоит, слышишь, и как баран на новые ворота смотрит…
Мы поразбежались. Андрей Иванович тоже пошел домой, взяв за руку Альку, свою дочь, которая училась в нашем классе и иногда убегала из дому на «муравейник». Шел и долго все ворчал:
— И у нее, слышишь, уже танцульки на уме… И у нее…
После снова мы сбежались, но «муравейник» уже распался. Девчата заспешили домой, и мы их проводили. «Моя» Лена шла под руку с Демидьковой Клавой, бригадировой дочкой. Роман, тот сразу пристроился к девчатам, взял под руку «свою» Клаву и шел рядом. Клецка, которому сегодня некого было проводить — его Альку, за которой он приударял уже давно, повел домой отец, — шел сзади и только посмеивался. А я, осмелев, захотел оторвать Лену от девчат и потянул ее за рукав. И не успел я разобраться, что произошло, как, даже сам не замечая того, вскрикнул от боли: Лена расцарапала мне всю руку — вот кошка, когти, видимо, длиннющие вырастила! После этого все девчата гулко затопали по улице, со смехом разбежались по своим дворам. А мы, хлопцы, остались одни. Вот тогда и подал кто-то мысль сходить к Хадосье в сливы. А когда и этот поход окончился неудачно, побежали в яблони — в булинский сад.
По дороге я все махал рукою, которая больно саднила, — так мне было немного легче. Хлопцы посмеивались:
— Вот поцеловала тебя Лена так поцеловала! Недаром у нее губы такие!
В булинский сад мы ходили уже не один раз: он такой большой, что двух сторожей с берданками на него явно маловато. Мы незаметно подходили к саду, прятались в кусты и ждали, когда пройдут Монах в Белых Штанах и Евсей. Они обычно по кругу обходили сад. И как только сторожа скрывались в лощине, мы мигом кидались под яблони.
Однажды, когда летние яблоки почти уже кончились, а антоновки еще не дозрели, мы под самым носом у сторожей набили целые пазухи белого налива. Но делали это очень осторожно — как минеры: нащупаешь яблоко, тихохонько открутишь его и положишь за пазуху, а потом ищешь в листве другое…
И вчера мы дождались, когда на тропинку вышли Евсей с Монахом. Они, закинув за спину берданки, шли и тихо разговаривали:
— Они думают, что это нам надо. А по нас, так эти яблоки хоть вместе с яблонями вывози. Но нас ведь поставили, — значит, мы и караулить должны.
Кто-то из хлопцев не вытерпел и прыснул в кулак. Нам казалось, что сторожа замедлили шаг и поглядели на куст. Но не остановились. Прошли рядом и скрылись в лощине.
Тогда мы кинулись под яблони.
В саду был еще не сжат поздний ячмень. Он, усатый, росисто цеплялся за босые ноги, холодил мокрые штанины, доставал даже до рубашки. Брала дрожь, стучали зубы — то ли от холода, то ли со страху. Саднила рука, когда ее касался холодный лист.
На яблоне, как шары, светились в лунном серебре белые, большие антоновки — на них нынешним летом был урожай. Мне казалось даже, что я вижу, как просвечивают темные зернышки, — может, потому, что очень щедро светит круглая луна, а может, и потому, что так выспели яблоки.
Я залюбовался яблоками и потому сначала никак не мог сообразить, что происходит, когда где-то совсем недалеко бабахнул выстрел и с яблони посыпалась листва, зашпокали антоновки. А когда понял — рванул в сторону. Бежать было очень неудобно: ячмень путался в ногах, цеплялся за штанины, попадал меж пальцев, и я, как спутанный, летел кувырком. Поднимался и снова бежал. Передо мною, точно привязанный мячик, скакала над горизонтом луна. А за мною (совсем рядом!) слышался крик:
— Лови их, лови!
И снова бабахал выстрел.
Выбежав из сада и убедившись, что сторожа далеко (они все еще возбужденно и громко что-то рассказывали друг другу), я опомнился и попробовал разобраться, куда же меня вынесло, — никак не узнавал деревню, со страху думал даже, что попал в какую-то чужую — и хаты чужие, и улица не своя, и деревья незнакомые, — пока не увидел вербу и не понял, что прибежал в Сябрынь с другой стороны.