Небо над Крыловым выдалось особенным, празднично звёздным.
Он с восхищённым холодком представил, как эта опрокинутая чаша, аляповато украшенная лохматыми вангоговскими светляками, нависает сейчас не только над ним, но над целым островом и морем. Где-то там, да хоть над Роной, вздрогнул сию секунду кто-то ещё от быстрой перемены в небесном декоре, от ранних Персеид, что посыпались сверху мелкими сусальными блёстками. Крылов потёр близорукие глаза, запорошенные звёздной пыльцой, и надел очки – небо сразу сделалось чётким и скучным, как проекция в планетарии.
От воды донёсся еле слышный плеск. “И как только дорогу находит?” – подумал Крылов тревожно, вглядываясь в темноту. Когда-нибудь он обязательно нарисует её, выходящую из ночного моря, свою безмолвную, тёмную Венеру.
Корица подобралась по-кошачьи, прижалась мокрой холодной спиной.
– Да ты совсем ледышка, вот чёрт.
Он принёс из хижины одеяло, завернул её в неумелый куль. Потом суетливо забегал, подтаскивая хворост и обломки ящиков, высек из зажигалки несколько искр.
– Погоди, где-то были спички.
Когда костерок занялся наконец, Крылов, довольный собой, присел рядом.
– Так лучше? Я сделаю чай.
Обжигаясь, они пили дымное и душистое из жестянок, и Крылов сказал будто невзначай:
– Я ходил сегодня к Никосу.
Корица подняла и опустила глаза.
– Он рассказал мне интересное… Здесь на острове монах жил, отшельник, много лет. Никос говорит, он был молчальник, исахист, – Крылов запнулся на новом слове, но справился. “Так вот в чём дело, – внезапно понял он простую вещь, – вот почему Никос так с ней носится…” Вслух же он сказал:
– Я думаю, Никос очень религиозный человек, – потом подумал и исправился:
– Верующий, духовный.
Корица посмотрела на Крылова и кивнула.
– Никос сказал, монах жил в гроте, в укромном месте. Исахисты верили, что Бога можно увидеть, что Бог это свет.
Он помолчал, наблюдая за Корицей, и продолжил:
– Никос был совсем маленький тогда, он говорит, когда молчальник умирал, была вспышка, очень яркая. Так он запомнил. Я просил его показать грот, но он не соглашается, нельзя, говорит, святое место…
Крылов привстал и подбросил дров, долил Корице чаю, потом спросил, заглядывая в глаза:
– Ты ведь знаешь это место, верно? Ты два года здесь, не можешь не знать. Отведёшь меня?
Корица отшатнулась. Кажется, впервые она выглядела испуганной.
– Так отведёшь?
В её глазах он прочитал: “Зачем?”
Крылов покачал головой. Если бы он мог объяснить… Он помедлил, собираясь, и наконец заговорил:
– Там, за морем, полно людей, ты знаешь не хуже меня. Они рождаются, учатся чему-то, потом живут как умеют, сходятся и расходятся. Я был как все, только с детства любил рисовать, больше всего в жизни любил. И у меня получалось, поверь. Когда смог, поехал по миру – смотреть и учиться. Заработал имя, а в нашем кругу это значит деньги. И ещё знакомства, много. И постепенно заметил я одну странную вещь, вот какую. Все эти люди, серьезные, образованные, умные, передо мной, сопляком, как бы тушевались, чуть ли не заискивали временами. Что за диво, думал я тогда, а потом понял: это они перед искусством робеют, потому что, во-первых, не понимают ни фига, а во-вторых, понапридумывали себе всякого, высокий смысл ищут в моих мазках, озарение и Путь. Ты, наверное, не понимаешь меня сейчас, думаешь, совсем зазнался маляр убогий. Пожалуй, я по-другому объясню. Скажем, приходят люди в музей и восторгаются – вот он, арт, глубины и высоты. Потом прихожу я и вижу пространство, увешанное и уставленное кадаврами, мертвечиной, ибо в свершившемся артефакте ценность если и есть какая, то исключительно утилитарная: сесть там или закуску разложить, или вот костёр подпитать угасающий. Это я к тому, что искусство моментально, моментально и эфемерно, как рисунок на песке, как дрожащая в воздухе нота, как вспышка осмысленного света. И люди те, что в картинах путь для себя придумывают, главного не разумеют: арт это лишь поиск пути, вечный и безрезультатный, потому как любое повторение есть путь почтенного ремесленника, но не творца…
Крылов перевёл дыхание и добавил:
– Вот поэтому я тут, вот поэтому и не рисую.
Он запнулся и густо покраснел, но потом махнул рукой – ладно, чего уж там, ночь стерпит – и сказал:
– Я смысл ищу.
Корица встала, сбросив одеяло, подошла и обняла его.
– Ну вот, – проворчал он смущённо, – разжалобил. Так отведёшь?
Она кивнула утвердительно и поцеловала его быстрым, неловким поцелуем.
***
Неудивительно, что он не нашёл сам. Вход в крипту, узкая щель, таился в крошечном распадке между холмами, густо поросшем кустарником и скрюченными деревцами. Перед входом высился деревянный крест в рост человека, с маленькой иконкой. “Никос поставил, не иначе”, – подумал Крылов, рассматривая выгоревший на солнце строгий лик.