— Мало приятного, да ничего не поделаешь, Гаврила Сергеевич. Сам светить не станешь. — Он приблизился к Рубасову и, довольно потирая руки, сказал: — А у меня сегодня радость Светлый праздник, можно сказать.
— Интересно!
— Помните, говорил я о своей наследнице...
— Ну, как же! — поддержал его Рубасов. — В Питере она.
— Была! — И доверительно сообщил: — Приехала моя Ирина Ивановна! Приехала! — Он многозначительно подмигнул, словно поведал единомышленнику великую тайну.
— О-о, поздравляю! — Рубасов шагнул к Стрюкову, отчетливо щелкнул каблуками и уже обеими руками с силой сжал и потряс его крепкую руку. — Значит, к родным пенатам потянуло?
— Вот-вот! Именно! Только что заявилась. Ну, может, полчаса прошло, как порог переступила. На лице Рубасова появилось добродушное, не без хитрецы выражение.
— Повезло же вашей дочери. Я говорю в том смысле, что ей удалось прихватить вас дома. А ведь могло случиться, что и не застала бы.
С лица Стрюкова будто ветром сдуло веселость и благодушие. Чуть дрогнули кустистые брови, и он вопрошающе взглянул на Рубасова.
— Полагаю, вы, наш уважаемый председатель, — продолжал Рубасов, словно не замечая того впечатления, которое произвели его слова на хозяина, — совершенно случайно задержались в Южноуральске?
Ага, так вот, значит, зачем изволил препожаловать полковник Рубасов? Стрюков не сдержал улыбку... «Старая песня, господин полковник! Не выйдет!»
— Ну, нет. Я ведь уже говорил и вам, Гаврила Сергеевич, и самому атаману, что покамест уезжать никуда не собираюсь. Хочу посидеть дома. Вот такие дела. Так что Ирине Ивановне не грозила и не грозит никакая случайность.
Рубасов вскинул густую бровь.
— Дай бог! Но все же, не в обиду будь сказано, это опрометчивое решение.
И тут Стрюкова словно осенило: ему вдруг стало совершенно ясно — войска атамана оставят город. Скорее всего, как раз в тот самый момент, когда он приходил к войсковому атаману и атаман не принял его, в штабе решали вопрос, как быть дальше. И решили... Без него, без Стрюкова! С ним даже не соизволили посоветоваться! Словно он так себе, пешка на пустом месте. Вот она, трагикомедия, о которой говорила Ирина. Не только в Москве или еще где там, она тут уже корешки свои пустила. Он почувствовал, как в висках редко, но гулко застучало, да так сильно, что каждый удар отдавался во всем теле. Стрюкова охватил прилив трудно сдерживаемой ярости. За последнее время такие приступы стали повторяться все чаще.
— Кому охота, пускай и едет, — сквозь зубы процедил он.
— Ну, чего же вы сердитесь?! Иван Никитич! — с укоризной в голосе сказал Рубасов. — Поверьте, вам же добра желают.
— Спасибо, — буркнул Стрюков и, не глядя на гостя, спросил: — А вы что, и вправду драпать собираетесь?
Рубасов ответил не сразу. Лицо его словно окаменело. Пальцы забарабанили по подлокотнику кресла. Он повернулся к Стрюкову, да так резко, что под ним заскрипели пружины старинного кресла красного дерева. Было похоже, что Рубасов готов вспылить и еле сдерживает себя. Но заговорил спокойно, даже с некоторым оттенком мягкости и добродушия в голосе:
— Видите ли, Иван Никитич, военная стратегия — очень серьезная и умная наука. Не зная ее основ, иной раз трудно бывает определить, что предпринять и как. Разумно отойти в силу каких-то веских соображений, дражайший Иван Никитич, не значит — «драпать». Должен вам сказать, что сидеть на пороховой бочке, да еще когда знаешь, что подожжен фитиль, тоже не выход из положения.
Стрюкову показалось, что Рубасов говорит свысока, пытаясь поучать, и это еще больше взвинтило его.
— А мне, Гаврила Сергеевич, наплевать на стратегию! Мне понятна одна ваша стратегия — с деповскими справиться не можете! А еще казачье войско!.. Да на мою руку — я бы их всех скрутил!
— Скрутим! — сдержанно ответил Рубасов и обеими руками так скрутил перчатку, что в ней затрещали нитки. — Всему свое время. Вот только вы, господа купечество, нас не подводите.
— А мы что? — возмутился Стрюков. — Или мало вам дадено? Ничего не жалеем. Надо — еще берите, берите все, что потребуется, но наведите порядок.
— Я не о том... — в голосе Рубасова послышались жесткие нотки. — Да, конечно, вы вносите свою лепту. И немалую. Но... люди жизни кладут на алтарь отечества. Жизни! Вы можете это понять?!
От этих слов Стрюков сразу поостыл и уже раскаивался, что не сдержал себя. Ссориться с Рубасовым не входило в его расчеты... Нервы. Проклятые нервы! Какой-нибудь остолоп скажет лишнее слово, а тебя трясет, будто кто дергает за каждую жилочку. А нельзя так, нельзя.
— Атаману, между прочим, доложили, — продолжал Рубасов, — что вы, Иван Никитич, не выполнили его приказа, не вывезли из города хлеб. Так ли это?
— Вы что же, допрашиваете меня? — недобро сверкнув глазами из-под нахмуренных бровей, обронил Стрюков.
— Друг мой, то совсем иное дело. У нас просто беседа, откровенная беседа единомышленников.
— Сколько мог — вывез, остальное припрятано — ищи, не найдешь.
— Вот видите — слухи верные. А ведь приказ был согласован с вами. Вы сами и поддержали, даже настаивали на крутых мерах. Ну, почему же, я бы сказал, такое вероломство?
— Да бог с вами, Гаврила Сергеевич, никакого вероломства. У коммерции свои законы.
Рубасов рассмеялся.
— Тоже стратегия?
— А что вы думаете? Построже вашей. Чуть-чуть недосмотрел — все в трубу вылетит.
Хотя на лице Рубасова появилась улыбка, а глаза будто подобрели, все же в глубине их Стрюков заметил холодные и злые огоньки. И ему подумалось, что по своему характеру Рубасов, должно быть, кремневый человек. И к тому же — жестокий. О его расправах с красноармейцами ходили страшные слухи. Говорили, будто он собственноручно пристреливает раненых. В общем подходящего помощника подобрал себе атаман. Вот такие и могут навести порядок. Но сам Стрюков не хотел бы повстречаться с полковником на узкой дорожке. Нет! Не дай бог попасться такому в лапы. Сейчас-то вот он улыбается и даже пошучивает, потому что оба стоят на одной линии, знает, как относится к Стрюкову сам атаман, а попадись ему на удочку — все может по-другому повернуться. И насчет хлеба — дай ему волю, в порошок бы стер, а сейчас просто должен сдерживаться — и сдерживается.
— А вы можете сказать, какая же все-таки конечная цель этого вашего стратегического шага? — спросил Рубасов.
Неужто полковнику непонятно, что к чему? Или у него тонкая хитрость? Хитрить здесь как будто особенно и нечего. Стрюков в нескольких словах рассказал все как есть.
Рубасов опять рассмеялся.
— Ну и алтынники! — пошутил он, — Даже из политики деньгу делаете.
— Коммерция! Я так понимаю, без нее в политике ни на шаг. Вот вы вернетесь в голодный город, а тут хлебец готов, пожалуйста. Мне прибыль, вам — политика.
Рубасов согласился и стал рассказывать о положении в городе, на фронте. Части, перешедшие на сторону красных, представляют собой опасную силу, это закаленные в боях солдаты-фронтовики. Сражаться с ними — значит, рисковать. Правильнее применить к ним хитрый маневр: рвутся красные в город — пожалуйста! Ведь каждому понятно, что солдатня долго не станет здесь околачиваться, все разбегутся по домам. А Красная гвардия передохнет с голоду. Вот почему исключительно строго поставлен вопрос о хлебе.
— Так что смотрите, Иван Никитич, ехать — не ехать — ваше дело, — голос Рубасова стал неприятно скрипучим, — а вот хлеба, на случай нашего ухода, в их руки не должно попасть ни единого зернышка!.
В этих словах Стрюкову послышалась угроза, но он сдержался.
— Стрюков не подведет. Вот так! — И, желая прекратить неприятный разговор, уже тоном гостеприимного хозяина сказал: — Между прочим, Гаврила Сергеевич, вы как раз к ужину угодили. Так сказать, по случаю приезда Ирины Ивановны.
В это время в комнату вошла Анна и сообщила, что на стол подано.
— Вот и кстати, — сказал Стрюков. — Шумни там Ирине Ивановне и гостя зови.
Анна молча вышла.
— А кто у вас? — насторожился Рубасов.
— Поручик один, с Ириной приехал. Тоже из Петрограда. К вам собирается. Ну, это, конечно, уже его дело. Прошу в столовую.