— Я вроде как всегда такой, — возразил Василий.
— А ты считаешь, человеку не о чем думать? — спросила Надя. — А если ему совсем деваться не куда? Как тут быть? Хозяин у нас уехал.
— Ну и скатертью дорога, без них только и жить.
— Тебе хорошо, — хмуро ответил Василий. — Ты при деле.
— Вот и ты давай к нам пристраивайся, тоже будешь при деле.
— У вас воевать надо, а я крови до смерти боюсь, — сказал Василий и, чтобы прекратить неприятный разговор, спросил Надю, заперла ли она калитку.
Надя всполошилась. Нет, калитку они с Семеном оставили открытой.
— Видали?! — недовольно пробубнил он. — Еще кто ворвется. Побегу.
Он схватил ружье и торопливо выбежал из комнаты.
Глава восемнадцатаяСемен проводил Василия пристальным взглядом.
— Темный как ночь, — с сожалением сказал он.
— Не с чего ему светлым быть.
— Тоже верно, — согласился Семен. — Наш комиссар товарищ Кобзин так про эту самую темноту поясняет... Между прочим, ты про Ленина слышала?
— Ну, конечно.
— Я рассказывал?
— Нет. Слышала, когда была в Петрограде.
— А звать как, знаешь?
— Владимир Ильич, — не задумываясь, ответила Надя.
— Гляди ты, все правильно! Ну, а скажем, насчет звания, должность у него какая? — входя во вкус роли наставника, не без чувства превосходства спрашивал Семен.
— А ты что это взялся меня допрашивать? — шутливо возмутилась Надя. — Тоже мне — экзаменатор нашелся.
— Не знаешь? Люди добрые, она не знает, кто такой Владимир Ильич Ленин! — Семен горестно сложил руки на груди. — А еще образованная барышня считается. В гимназию ходила! Горы книжек перечитала! Просто дальше ехать некуда! Да его все на свете знают, все народы, в лесах где-нибудь живет негр или же китаец, для примеру, только спроси, каждый сразу отрежет: вождь мирового пролетариата! Поняла?
Слушавшая с доброй улыбкой речь своего друга, Надя, наконец, не выдержала и рассмеялась:
— Ты подожди упрекать и всякие там выводы, я тоже все это знаю. Но запомни, Семен, такой должности — вождь мирового пролетариата нет и быть не может.
— Вот чудачка, ей одно, а она свое! Ты смотри, еще где-нибудь не скажи, ей-богу, засмеют! В бане шайками забросают.
— Это над тобой могут посмеяться и еще скажут: темнота, как ты давеча про Василия. Ленина назвали вождем из уважения. И не каждого люди могут вот так. Или не согласен?
— Это, конечно, верно... — Поняв, что спорить с Надей ему не очень-то выгодно, Семен возвратился к прерванной теме: — Товарищ Кобзин рассказывал, что он не так давно виделся с Лениным, и знаешь, что Ленин насчет темноты пояснил? Что это и есть первый враг революции, что темнота нужна всей этой белогвардейской и буржуйской сволочи, и надо бороться с ней.
— Ты все о своем комиссаре. Он что — и вправду хороший человек? Я не о том, какой он командир или, может, оратор, а просто человек... К людям как он относится?
— К людям? — Семен на мгновение задумался. — Я, право, и не знаю, как тебе сказать... Ну, он, знаешь, такой, словом, вся душа у него нараспашку, А неправды терпеть не может. Вот он комиссар, да? Это же, я так слыхал, ну как у беляков генерал, только советский. А он с каждым словно брат родной. Знаешь, как все его любят? Каждый головы своей не пожалеет. Верно говорю!
— И ты тоже?
— Или я, по-твоему, хуже других? — обиделся Маликов. — Да я за него под пули пойду!
Это было сказано так горячо и с такой убежденностью, что Надя поверила: да, действительно, если понадобится, Семен грудью заслонит своего комиссара. Какой же это, должно быть, исключительный человек, если Семен, перевидавший на своем, не так уж и большом еще, веку много плохого, привыкший относиться к людям с недоверием, так крепко привязался к Кобзину. Это не шутка...
Семен Маликов тоже верный, преданный человек, на него можно положиться в самую трудную минуту не выдаст, беду отведет, на себя ее примет. И она к нему будет относиться так же... Трое у нее дорогих, самых дорогих людей: Костя, бабушка Анна и Семен. Какое же спасибо надо сказать этому студенту — Сергею Шестакову... По спине пробежал озноб, Надя даже вздрогнула.
— Ты чего? — спросил Семен.
— Да так... Рассказ твой вспомнила о бандитах.
— Есть о чем вспоминать! Каждый день у нас что-нибудь случается. И не такое.
— Значит, он, — Надя глазами указала наверх, где находился Обручев, — значит, он выручил тебя?
— Как тебе сказать — он меня, я его. А иначе нельзя.
— Смелый, правда? — спросила Надя и мысленно представила, как безоружный студент бросился на выручку Семену. А ведь Семен ему никто. Совершенно незнакомый человек. Бывают же такие люди!
— Смелый, говоришь? — спросил Семен. — Подходящий парень. К нам бы его. Я расскажу о нем комиссару, Петр Алексеевич поговорит — и дело сделано. Вот увидишь, студент у нас останется.
Семен вдруг заулыбался и, подойдя к Наде, ласково и осторожно взял ее за руку.
— Надь, заметила, мы даже не поздоровались?
— Правда... — сказала Надя и положила левую руку на его руки, крепко сжимавшие ее правую. — Я как увидела тебя в калитке, все позабыла...
— Напугалась?
— Я и сама не знаю. Должно быть. Прямо вот в сердце кольнуло. Думала, что-нибудь с тобой.
— Эх ты, трусиха!
Надя в этих словах услышала другие слова и много слов о том, как он любит ее, как рад встрече, что он смотрит на нее и не может насмотреться...
— Да со мной до самой смерти ничего не будет... — проговорил он и крепко обнял ее, прижал к груди.
Надя не сопротивлялась.
— Ну, здравствуй! — шепотом сказал он и поцеловал ее в губы.
— Не надо... — так же тихо сказала она.
— Не буду... Не буду... — шептал Семен и продолжал целовать ее.
Сейчас он забыл обо всем на свете: в его душе, в его сердце жила только она, его мальчишечья невеста, его почти невысказанная любовь.
— Говоришь, не буду, а сам?
— Все! — решительно сказал он и бросил руки за спину. — И не думал, веришь? Само так получилось. Соскучился-то! Вроде целый год не виделись. Сама знаешь, кто ты есть для меня... Только вот ты... — Он безнадежно махнул рукой.
— А что я?
— Не знаю. Не пойму тебя. Видать, хороша Маша, да не наша. Я все время надеюсь, а ты даже никакого намека.
— Сеня, милый! Ну зачем же бросать слова впустую? Сам знаешь, ты же мне вместо брата...
— Спасибочко!
— Вот видишь, уже и обиделся... — огорченно сказала Надя. — А я ведь так по тебе соскучилась...
— Неправды, Надя, мне не надобно, — вдруг окрепшим голосом решительно сказал Семен. — И хватит об этом. Брат так брат! — Он тут же заговорил о другом: — У Чакмары мне недосуг было и порасспросить тебя, как жилось тут. Не болела без меня?
— Нет. С чего ты взял? — удивилась Надя.
— Лицо вроде как осунулось. И побелело.
Надя усмехнулась.
— С хорошей жизни...
Ей захотелось поведать ему все-все, что накопилось на душе, и она торопливо стала рассказывать о своих бедах, особенно щедро валившихся на нее в последние дни.
— Веришь, Сеня, иногда хотелось петлю на шею или с обрыва в омут кинуться, чтоб один конец...
— Да ты что? — возмутился Семен. — Прежде подумала бы, чем такое говорить.
— Не раз и не два обдумано. Правда! Вот, бывало, делаю, что-нибудь, а в голове все одни и те же мысли роятся... Ну, зачем я живу на белом, свете? Что хорошего вижу и вообще что видела хорошего в своей жизни? Ничего. Не жизнь, а маета одна. Черная, беспросветная ночь...
— И, значит, по такому случаю — в Урал головой? Ловко получается! Другой голове такого и не сварить, — вдруг озлившись, сказал Семен. — Так считаешь, что всей это золотопогонной сволоте и стрюковым досадить сможешь? А как же, держи карман шире! Только обрадуются. Скажут, дуракам туда и дорога. Надо их заставить, чтоб в омут ныряли, а сами не полезут — силой затолкать ко псам! Да я бы ни за что на такое не пошел! Никогда! Поковеркали они наши жизни, и твою и мою, так я назло им не помру! Выживу, покамест всех их к ногтю не прижмем! Тебе понятно такое дело? Буду палить в них до последнего патрона! И ни разу не промажу! И ни одного гада не пожалею. Они меня тоже, в случае чего, не помилуют. Не подумай, что я впустую слова на ветер бросаю. Нет! Я добровольно в отряд пошел. И другие тоже. У нас все так. Я тебе, Надя, одно скажу: одолеем — все переменится. По-людски заживем. Рассопливимся — на шею опять ярмо накинут, только, может, еще покрепче да потеснее прежнего. Ночь — само собой — ночь! Только и ей конец придет. Все еще переменится. Сама увидишь! Ну, а ежели у человека нет никакой надежды — тогда, конечно.