Послышались одобрительные возгласы:
— Правильно, Петр Алексеевич!
По лицам, хотя суровым, но подобравшим, по взглядам строгих, вдруг потеплевших глаз Надя поняла, как сильна связь между этими людьми и комиссаром; его уважают, ему верят. Нет, не зря хвалил своего комиссара Семен Маликов! А ведь в доме Стрюкова каких только ужасов о нем не говорили.
Выходя из кабинета, Надя заметила Обручева. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к стене. Лицо у него было не то безразличным, не то осуждающим, а может быть, просто грустным. Почувствовав взгляд Нади, он улыбнулся ей, как старой знакомой, но глаза оставались холодными и непроницаемыми. Надю это нисколько не удивило — у человека горе. Потерять отца! Это может понять только тот, кому довелось испытать всю горечь потери близкого человека.
Стемнело.
Мигающие блики костра, поддерживаемого под котлом, слабо освещали двор. Всюду вооруженные люди, кони... Не протиснуться. Надя с трудом пробиралась к костру. Поначалу ей показалось, что там творится невесть что, а самое главное — кто-то хозяйничает вместо нее и, быстро орудуя половником, раздает варево. Такого беспорядка она не ожидала и, поднимаясь на цыпочки, негодуя, пыталась разглядеть самозванца. Им оказался Семен Маликов. Раздавая душистый суп, он отпускал и веселые шутки. Увидев Надю, Семен состроил испуганную мину. Опустив в котел половник, сделал вид, что собирается бежать, и заговорщически обратился к выстроившимся в очередь красногвардейцам:
— Товарищи разведчики, хозяйка идет, не выдавайте, братушки, не для себя, за ради вас на геройство пошел!
— Заступимся, а ты айда, давай наливай побольше!
— Да чтоб погуще!
— И повкуснее...
— Сыпь, не боись, мы ее пущать не будем, — подмигивая друзьям, балагурил молодой казак с выбившимся из-под шапки ухарским чубом и, раскинув руки, сделал вид, будто хочет обнять Надю. — Вы не замерзли, товарищ хозяйка, а то и погреть можно. Не жалаете? Я бы так со всем моим удовольствием.
Надя со смехом увернулась от тянувшихся к ней рук.
— Спасибочко, пока нет желания, — отшутилась она.
— Просто жаль берет! Ну, так вы, ежели чего, не позабудьте — Филипп я, Кучерявый. Мое фамилие по чубу, родитель фамилие такое дал и чуб отвалил, не поскупился. — Он снял шапку и тряхнул кудрявой головой.
— Эй, Филипп Кучерявый! — крикнул Семен Маликов. — Не садись в телегу, место занято!
— Неужели?! — ужаснулся Филипп Кучерявый и, хлопнув о ладонь шапкой, заговорил таким скорбным голосом, что вокруг засмеялись: — Не везет мне, братаны, — только-толечко примерюсь где ни то, так из-за угла оглоблю кажут! Ну да я не обидчивый, и на тебя тоже зла не имею, только ты мне щей побольше налей. На любовь я не совсем удачливый, а на еду больно, злющий...
Надя снова встала у котла.
Где-то около полуночи последними к котлу подошли красногвардейцы, дежурившие у ворот. Надя щедро оделила их из остатков, а Семен Маликов сказал, что они могут есть «от пуза».
Надя устала настолько, что ныли руки, ноги, хотелось присесть, чтоб хотя немного передохнуть, но на душе у нее было светло и радостно.
Глава двадцать четвертаяДвор опустел. Надя уже собиралась пойти к Кобзину, чтобы спросить, как быть завтра, но ее от ворот позвал дежурный красногвардеец:
— Корнеева! Человек вызывает, говорит, больно надо. Просит, чтоб вышла.
Надя распахнула калитку, смело шагнула на улицу и чуть не налетела на припорошенную снегом фигуру. Хотя было и темно, она сразу же узнала Стрюкова. В груди шевельнулась неприязнь.
Стрюков стоял, по-стариковски сгорбившись и понуро опустив голову. Таким Надя не видела его никогда. Они молча постояли друг против друга.
— Вернулись? — сухо спросила Надя.
— Вернулся домой, а дома-то и нет. Тю-тю!
— А бабушка Анна где?
— В монастыре, — неохотно сказал Стрюков.
— В каком монастыре? — удивилась Надя.
— В женском. В каком же еще?! — и, сообразив, что эти слова Наде ничего не объясняют, добавил: — Они вдвоем с Ириной. Нас обобрали в пути. И лошадей и все... Словом, вытряхнули на дорогу. На снег. В степи. Еле добрались... Где пешком, где с попутчиками на дровнях... Ирина не пожелала домой. Вместе с Анной в монастыре остановились, ну, а я сюда. Сунулся в калитку — не пускают. Скажи, пожалуйста, кто тут хозяйничает?
— Штаб. Комиссар Кобзин. И командир отряда Аистов. И еще другие.
— Штаб?! Так. Значит, штаб... Тебя случайно не били? — шепотом спросил он.
— Нет. Не били. Наоборот...
— Что «наоборот»?
— Они не звери, — не желая вдаваться в подробности, промолвила Надя. Ей показалось, что мало сказала о красных, и она добавила: — Если бы все люди были такими... — Но оборвала себя: зачем ей разглагольствовать перед Стрюковым? Если бы она бранила их, он бы с радостью слушал ее, жадно ловил каждое слово, а так...
— Это что там посреди двора? — спросил Стрюков, увидев незнакомые сооружения.
— Большие котлы с конного двора принесли. Ужин готовили.
— Кто похозяйничал? — ничего не выражающим тоном спросил Стрюков.
— Я, — сдержанно ответила Надя и подумала о том, что он не за этим позвал ее.
— Так. Из моих запасов?
— Да.
— Тоже реквизировали?
— Нет. Я сама отдала.
Надя ожидала, что Иван Никитич набросится если и не с бранью, то, во всяком случае, с упреками. Однако ничего подобного не произошло. Наоборот...
— Ну и молодец, — оживившись, сказал он. — Должно, голодные были?
— Уж такие голодные! Иные со вчерашнего дня ничего не ели, — с готовностью ответила Надя, удивленная его словами.
— Хорошо сделала, — снова похвалил ее Стрюков. — Голодного человека накормить надо — добрее будет. Да и вообще — грешно не подать куска голодному. Не обеднеем.
Стрюков никогда ничего подобного не говорил, никогда никому из нищих или голодающих не помогал.
— Значит, ты все ж таки поняла меня? А я немного засомневался, мол, не услышит, вон куда отъехали, когда я крикнул тебе...
— А вы о чем? — настораживаясь, спросила Надя.
— Как о чем? О своем наказе, если, мол, придут эти... ну, красные, то принять, приветить. Ты верно поступила, в должной мере. И хорошо. Люди не будут в обиде. — Он уже раскаивался — все выболтал о причинах своего возвращения! А можно было сказать, что передумал и вернулся с полдороги. Ну, да теперь поздно, слово не воробей, выпустил — не поймаешь. — Тебя к комиссару Кобзину допускают?
— Допускают.
— Ты знаешь что, Надя, пойди к нему и доложи. Обо мне. Все как есть и о том, что вернулся. Сам, мол, по себе вернулся, а не то что, и о моем тебе наказе, и... и... И знаешь, что я тебе скажу? Все благополучно обойдется — хозяйничай, командуй в доме. Словом, полные тебе права.
— Какие там еще права? Уж лучше пусть они при вас остаются. К Петру Алексеевичу я могу пойти и сказать о вас, но ни о чем просить не буду и не стану повторять ваших баек. Поверить в них может только тупица, а Кобзин... Тут уже приходили одни, за комиссаров себя выдавали.
— И что с ними?
— Другим закажут. Завтра судить их будут. Кажется, ревтройка. Петр Алексеевич человек справедливый, так что лучше говорите ему все, как есть, без выдумок.
— Эх, Надя, Надя... — горестно вздохнул Стрюков.
— Не вздыхайте и не прикидывайтесь обиженным сиротой. Никто не поверит.
— Да не кричи ты, ради бога, — остановил ее Стрюков.
— У меня нет никаких секретов. Что сказала, где угодно могу повторить.
— Все ж не думал я, что ты такая, — снова вздохнул Стрюков, чувствуя, как закипает в нем ненависть к Наде. Сердце стало биться редко, но так напряженно, что удары отдавались даже в пальцах ног, толчками, да такими сильными, что казалось, при каждом толчке его подбрасывает. «Может, плюнуть на все, выхватить револьвер, влепить пулю в ее ненавистную харю?» — эта мысль, как огневая вспышка, пронзила его, пронзила насквозь. Искушение было настолько сильным и властным, что рука судорожно метнулась к карману, но тут же повисла, как плеть. Да, конечно, одно небольшое движение и... Но тогда второй выстрел надо направлять в себя. Нет, Стрюкову рано умирать. Он еще поживет!