Кобзин недавно ездил в Петроград и был в Смольном. В перерыве между двумя заседаниями его на короткое время принял Ленин. Владимир Ильич поручил Дзержинскому выдать Кобзину мандат о назначении его Чрезвычайным комиссаром рабоче-крестьянского правительства по Средней Азии и Восточной Сибири. Ленин объяснил Кобзину, какие огромные права он получает и какое доверие оказало ему Советское правительство, чего от него ждут и какую роль может сыграть тот необъятный край, куда он отправляется Чрезвычайным комиссаром. Прощаясь, Владимир Ильич крепко пожал Кобзину руку и сказал, что, возможно, вскоре будет звонить и вообще лично интересоваться ходом дел в этом краю, сугубо важном во всех отношениях.
Пока еще звонка из Питера не было. В этом нет ничего удивительного: Россия настолько велика, что даже мысленным взором трудно охватить ее просторы, а если учесть, что вся она закипела и бурлит, одни события сменяются другими и отовсюду нити тянутся к Смольному, то и вовсе ничего нет удивительного, что у Ленина не хватает времени: ведь он один, а людей, которым он нужен, нужен сейчас, — таких людей десятки и сотни тысяч...
Вдруг зазвонил телефон, залился требовательно и настойчиво.
Кобзин схватил трубку. Женский голос сказал, что Смольный просит к аппарату комиссара Кобзина.
— Я у телефона...
В трубке затрещало, послышались какие-то неясные, отдаленные шумы, затем все эти многоголосые звуки, исчезли, и в тишине раздался далекий мужской голос.
— Я Смольный. Кто у аппарата?
— У телефона Кобзин.
— Чрезвычайный комиссар товарищ Кобзин?
— Да, я, — ответил Петр Алексеевич, стараясь говорить спокойно, но в то же время чувствуя, как волнение все более охватывает его.
— С вами будет говорить товарищ Ленин.
И тут же послышался уже знакомый Кобзину голос:
— Здравствуйте, Петр Алексеевич. Пытался вам звонить, но вы находитесь в таком далеком тридесятом государстве, что достичь вас почти невозможно. Я, конечно, шучу. Вы меня хорошо слышите? Отчетливо? Вот и прекрасно. У меня был ваш делегат Алибаев. Мне кажется, он смелый, воинственный, а главное — верный человек... Так? Очень хорошо. Что, если его назначить к вам в помощники? Скажем, назначим его комиссаром Степного края?! Не возражаете? Ваш край очень своеобразный, и национальная политика в нем должна быть весьма гибкой и чуткой. Вот он, мне кажется, и может быть вашим помощником по национальному вопросу. Как вы думаете?
Кобзин ответил, что Алибаев — самая подходящая кандидатура, что в киргизских степях его хорошо знают и он пользуется среди киргизской бедноты большим уважением.
— Алибаев утверждает, что у вас очень напряженное положение. Держитесь? — спросил Ленин.
Кобзин хотел было подробно рассказать обо всем, о чем сейчас думал и что готовился доложить, если доведется говорить с кем-либо из членов правительства, и, конечно же, Ленину! Но он ничего этого не сказал и произнес всего лишь одно слово:
— Держимся.
— Трудно? — спросил Ленин.
— Очень, Владимир Ильич.
Возможно, Кобзину послышалось, но ему показалось, что Ленин вздохнул; не сильно, а как это бывает, когда человек старается сдержать вздох, а он все-таки прорывается.
— Выстоите?
— Выстоим, товарищ Ленин.
— Спасибо, Петр Алексеевич. Надо выстоять. Необходимо! Я могу вам сказать, что везде нам сейчас нелегко. Но, несмотря ни на что, революция победит! Не может не победить. Понимаете? Не может.
В этих простых словах была такая сила веры и убеждения, что Кобзин решительно ответил:
— Понимаю!
Он произнес это слово так, как приносил бы присягу или давал клятву...
А Ленин уже расспрашивал, как ведут себя эсеры и меньшевики. Их надо громить, срывать с них маски, разоблачать перед народом и никакой с ними «консолидации»! Их линия — на провал революции, на капитуляцию перед буржуазией. Владимир Ильич поинтересовался, много ли в отряде молодых, и посоветовал создавать молодежные коммунистические отряды. Затем спросил, есть ли вопросы у Кобзина.
Кобзин взглянул на часы — разговор продолжался уже более двадцати минут. Он заторопился.
Владимир Ильич был немногословен, но после каждого его ответа Кобзин чувствовал словно бы прилив новых сил и уверенности в себе, в своих поступках. А Ленин, отвечая Чрезвычайному комиссару, наводил его на новые вопросы. В конце беседы он спросил, как в Южноуральске и окружности обстоят дела с продовольствием, и, услышав, что в городе острая нехватка продуктов питания, поинтересовался, как Кобзин считает: действительно ли нет их или же контрреволюция делает ставку на голод? Если это так, то хлеб необходимо найти и отобрать. Именем революции!
Глава втораяНадя вышла на улицу, когда было еще темно.
Комиссар поручил ей заведовать детской столовой в деповском поселке, и она выходила из дому задолго до рассвета.
Над городом висела морозная темь. Где-то у вокзала тонкоголосо прокричал паровоз. Обычно оттуда не доходят гудки, а вот сейчас, в мороз, слышно даже медленное и сердитое пофыркивание паровоза, настораживающий удар станционного колокола, свисток кондуктора, въедливый скрежет пробуксовавших паровозных колес, затем все учащающееся их постукивание на стыках рельсов.
Надя передернула от холода плечами, поглубже засунула руки в рукава шубейки, немного постояла у ворот, вслушиваясь в шумы вокзала. Наверное, там никогда не бывает тишины: там всегда люди, всегда гомон и движение. А вот на улице — никого. Только у ворот штаба, постукивая нога об ногу, топчется постовой красногвардеец. Хотя снегом выбелен весь город, а небо усеяно несчетными звездами, ночь темна. Перед рассветом всегда сгущается тьма, зимой же особенно. И само небо кажется черным. ...Через дорогу, в окне церковной сторожки, чуть заметен слабый огонек, но потому, что других нет, он бросается в глаза и привлекает к себе. Это уже бодрствует дед Трофим. Выспался старик.
Надя уже несколько дней собиралась навестить дедушку Трофима, и всякий раз ей что-нибудь мешало. Сегодня она тоже намеревалась выкроить хотя несколько минут и заглянуть к нему вечером, по пути домой. Старику-то все равно, когда гости пожалуют, он весь день дома, а Наде днем не выбраться. Это точно. Всегда набирается столько дел — дохнуть некогда.
Надя остановилась. А почему бы ей не завернуть в сторожку сейчас? Она перебежала дорогу, поднялась на каменное крыльцо, припорошенное снегом, и постучала в дверь.
Дед Трофим обрадовался ее приходу, засуетился. Ковыляя на деревянной ноге, он кинулся к самодельному стулу, чтобы предложить его ранней гостье. Надя опередила его, обняла старика за плечи.
— Не бегите, дедуня, не велика барыня, чтоб сидеть в вашем кресле. Вот тут, возле печурки, потеплее, поуютнее.
— Ну, как знаешь. Дорогому гостю — первое место. Куда собралась в такую рань?
— Разные дела, — сказала Надя.
— Слыхал, вроде как на службу у красногвардейцев поступила?
— Поступила, дедуня.
— Ну и ладно, коли так. Ничего?
— Ничего. Терпеть можно, — шутливо добавила она.
— Вот и славно. А жалованье как?
Надя весело взглянула на него.
— Жалованья нет, — как о чем-то совершенно не имеющем для нее значения, сказала она и, поймав недоверчиво-удивленный взгляд старика, не представлявшего, как это можно работать и не получать за свой труд никакого вознаграждения, добавила: — Я, дедуня, в красный отряд записалась. Сама. Добровольно. Там все бесплатно служат. И комиссар Кобзин, и командир Аистов, и Семен Маликов — ну, словом, все.