А Надя в это время горячо доказывала Кобзину, что неспроста Стрюков затеял эту новую игру.
— Посмотрим, посмотрим, — говорил Кобзин. — Возможно, тут кроется что-нибудь... Но все-таки он правильно меня понял... А умирать никому не хочется. Он хитер, да и мы не лыком шиты. Давай продолжим нашу беседу. И условимся — этот разговор секретный, о нем знаешь только ты да я. Согласна?
— Если это нужно, Петр Алексеевич.
— Нужно, очень нужно! И еще одно условие: прошу быть со мной совершенно откровенной. Ты можешь принять мое предложение, можешь и отказаться. Никакой обиды не будет... Так слушай: пользуясь тем, что ты решила ехать в Урмазымскую крепость, я хочу дать тебе одно серьезное поручение. Суть его вот в чем... Сначала выслушай, подумай. Ответ потом дашь.
Кобзин прошелся по комнате.
— Если согласишься, тебе придется побывать в Заорье и на прииске Синий шихан. Повидаешь там комиссаров и командиров красногвардейских отрядов и передашь им письма... — Он замолчал, задумался. — Письма будут коротенькие, они нужны только для того, чтобы там поверили тебе, что ты от нас, главное же в том, что ты должна будешь передать на словах о телефонном разговоре с товарищем Лениным. Обо всем этом я тебе расскажу подробно. На память не жалуешься? Хорошо, это очень важно!.. Повторяю: поручение не только серьезное, но крайне опасное. Письма ни в коем случае не должны попасть в руки беляков. Ты меня понимаешь?
— Конечно, Петр Алексеевич.
— Пока все. Иди, подумай хорошенько, а завтра скажешь о своем решении.
— Хорошо! — отозвалась Надя и пошла к двери, но вдруг решительно остановилась среди комнаты. — А знаете, Петр Алексеевич, мне особенно долго думать не приходится. Я все поняла и, можно сказать, сразу же решила: если это надо, я согласна.
— А ты не спеши, не спеши, — полушутя прикрикнул на нее Кобзин. — Семь раз примерь, один раз отрежь! С окончательным ответом жду завтра утром.
Глава третьяВо время посадки на поезд Надя неожиданно увидела Коняхина. Он изо всех сил проталкивался к вагону, кому-то что-то кричал, кому-то грозил, но в посадочном столпотворении, где все орали и толпились, ничего нельзя было расслышать и понять, кроме одного — что все рвутся к вагону.
Надя пробиралась совсем недалеко от Коняхина; еще бы усилие — и она вслед за приказчиком проникла бы в вагон. Но она сообразила, что ей не следует ехать со стрюковским подпевалой, и стала выбираться из толпы, чтобы пробиться к другому вагону. Это оказалось не таким уж легким делом. Хорошо еще, что руки у Нади были свободны, вся ее поклажа в котомке за плечами. Выбравшись из толпы, Надя подалась к хвосту поезда и там пристроилась в очередь к другой теплушке. Заснеженный и заиндевевший вагон был битком набит, а у широко распахнутой двери еще стояли около десятка мужчин и женщин с котомками, мешками и сундучками в руках. Надя знала, что это «барахольщики». Собрав дома все, что было ценного из одежды, они ехали в станицы, чтобы поменять это свое последнее достояние на хлеб.
На Надю в очереди зашипели, и какой-то мужчина оттолкнул ее прочь. И к какому бы вагону она ни подходила, всюду была толчея, так что уже стало казаться: с этим поездом ей не уехать.
Жаль, что Кобзин запретил брать провожатых. Будь тут Семен — она наверняка бы одной из первых попала в теплушку, самой же туда, пожалуй, не пробиться, А ехать надо. Надо во что бы то ни стало! Сегодня есть поезд, а через сколько дней пустят следующий — неизвестно.
Надя увидела, что у одной теплушки нет очереди, и ринулась туда. Несколько мужчин пытались задвинуть изнутри дверные створки, но, хотя они старательно подбадривали друг друга и, покрякивая, нажимали плечами, дверь не закрывалась.
— Дяденьки, возьмите меня! — взмолилась Надя, подбежав к ним. — Возьмите, пожалуйста!
Но мужчины, занятые своим делом, не обращали внимания на ее просьбы.
В овчинной шубейке и платке, в чиненых-перечиненых валенках, Надя казалась совсем девчонкой. Видя, что на нее не обращают внимания, она подбежала к теплушке и вцепилась в железную скобу, пытаясь взобраться в вагон.
— Куда лезешь? — закричал бородач в солдатской шинели, с пустым левым рукавом, старательно пристегнутым булавкой. — Давай назад, и без тебя духота.
— Дяденька, так мне же ехать надо! — чуть не плача, взмолилась Надя.
— А конхветки тебе не надо? — послышался из вагона женский насмешливый голос.
— Дома тебе сидеть, на печке, а не в поездах ездить, — беззлобно сказал однорукий.
— Так дома с голоду помру. Подсадите!
— Ну, держись!
Однорукий подхватил ее под мышки и, как чурку, зашвырнул в вагон.
Надя даже не успела сказать ему спасибо.
В теплушке народу было битком набито. Те, кому удалось попасть пораньше, как-то пристроились на нарах, многие же сидели прямо на полу, а те, кому не досталось места, стояли. В открытую дверь врывался ветер, и, хотя в вагоне было многолюдно, стоял крепкий мороз. Наконец мужчинам удалось сдвинуть с места словно прикипевшую створку двери. Стало совсем темно, но зато сразу потеплело.
Прокричал паровоз, и поезд тронулся. Оказалось, что среди пассажиров были люди опытные, путешествующие в таких поездах не первый раз и знавшие, что нужно брать с собой в дорогу. Благодаря им вскоре появился зажженный фонарь и запылала чугунная печка. Сразу стало веселее. Когда разместились, то оказалось, что вагон не так уж и переполнен, досталось и Наде местечко в дальнем углу.
Рядом с ней сидела пожилая женщина.
— Откуда ты, доченька? — спросила она.
— Здешняя, городская.
— А едешь куда?
— К тете.
— Далече ехать-то?
Надя рассказала.
— Барахлишко везешь менять?
— Нет у меня ничего. Что на мне, то и все.
— Бедняжка ты, бедняжка, — посочувствовала женщина. — Не больно-то твоя тетка обрадуется. Она ничего живет-то, хлебушко есть?
— Должно быть, есть.
— Звали? Или же сама надумала?
— Письмо пришло.
— Тогда, бог даст, все хорошо обойдется.
Сдержанность и скромность Нади понравились соседке, и она сказала:
— Плохо, что одна едешь. Одну любой может обидеть. Ты держись меня, вдвоем будет поспособнее.
Надя с радостью согласилась.
Поезд двигался медленно, часто останавливался; на каждой остановке в вагон стучали, ломились, но дверь изнутри крепко окрутили проволокой, и ворваться было невозможно.
Утром в вагоне стало просторнее: на каждой большой остановке, собрав свои пожитки, «барахольщики» компаниями покидали вагон.
К вечеру здесь осталось только шесть человек. Все они ехали в степной край за городом Заорье. Среди них был и однорукий солдат. Он снова разжег печку, вскипятил воду в жестяном чайнике, заварил кипяток сушеной морковью.
— Пейте, — приглашал он, — мой чай аппетитно щами припахивает.
Наде показалось, что вкуснее морковного чая она никогда ничего не пила.
Стемнело. Вагон освещался скудными бликами огня из печурки. Наступающая ночь грозила быть холоднее минувшей: стены вагона настолько поостыли, что казались ледяными.
Все шестеро уселись вокруг печки. Однорукий солдат оказался добродушным и разговорчивым, он без устали рассказывал о своей фронтовой жизни, о госпитале, откуда недавно выписался и, вот уже больше месяца, пробирается к себе домой.
Слушая его, Надя не заметила, как уснула. Проснулась от толчка и громкого окрика.
— Проверка документов!
Посреди вагона стояли два офицера в погонах и с кокардами на шапках.
«Белые!» — узнала Надя.
Один держал фонарь, а другой просматривал документы. Однорукому его бумаги вернули сразу.
— Все в порядке. Можешь ехать.
Надя протянула гимназический билет.
— Это еще что?
— Мой документ.
— Документ?! — подозрительно хмыкнул офицер. — Давай сходи!
Надя начала было объяснять, что это удостоверение заменяет удостоверение личности, но ее не стали слушать.
— Расскажешь там, где спросят!
Из шестерых пассажиров вагона задержали только Надю.
На платформе было холодно, натужно посвистывая, крутил ветер. От других вагонов вели по нескольку человек. Надя не могла сообразить, где находится. В черной мгле виднелось небольшое станционное здание, слабо освещенное качающимся на ветру фонарем. Всех задержанных вели к этому зданию. «Разъезд Крутогорино», — прочла Надя над входом. «Так это же совсем рядом с Заорьем», — подумала она, вспомнив рассказ однорукого, жившего неподалеку отсюда.