— Нет, чист душой отрок… Не дьявол он… Это я его искушаю. Меня наказуй…
Боярин поглядел на старика, как на неразумного младенца. Ишь, чем пытается взять! Не будь этот безродный странник таким умельцем да бессребреником — показал бы он ему… Ряполовскому было невыгодно разделаться со стариком: работа в церкви еще не закончена. А Никешке, как рассуждал боярин, покуда далеко до умельства, пусть обучается, польза, видать, будет, башковит паренек.
Так рассудив, боярин решил объяснить поступок Никешки чисто ребяческим баловством и за такое богопротивное баловство примерно его наказать. Монашка же не трогать, чтобы под батогом богу душу не отдал.
— Говоришь, ты малого искушал?
— Как перед богом! Нет вины у него… Один я…
— А хочешь, чтоб озорник твой к тебе вернулся?
— Благодетель ты мой! — взмолился Никодим. — Век за тебя… Церковь так распишу, таково изукрашу…
— Вот и ладненько… Вот и разумно, — одобрил Ряполовский, легонько взбивая щелчками рыжую бороду. — И, внезапно построжав, подошел вплотную к монашку. — Никому не говори, что искушал его! Слышишь? Баловство одно — и ничего боле. Накажу охальника перед честным народом и снова тебе отдам. Уразумел?
Никодим отвесил боярину земной поклон и, преисполненный благоговения перед «ангельской его душенькой», поплелся восвояси.
Ряполовский выглянул в оконце и кликнул дворецкого.
— Как озорник? Ревет небось?
— Стонет да охает… А не плачет…
— Надо, чтоб заплакал… Повели Миколке… Батожком его, батожком…
Вотчинный кат Миколка потрудился не за страх, а за совесть. Пускай-де охальник закажет десятому, как дьявола тешить.
Избитого в кровь Никешку уволокли к церкви. Там, на паперти, он уткнулся лицом в подол убитой горем Анисьи и так пролежал неподвижно до всенощной.
С первым ударом церковного колокола ему приказали стать на колени и бить десять раз по десять поклонов.
— Ты лбом, лбом стукайся! — требовал приставленный к нему Миколка.
Мальчик покорно выполнил первую частицу наложенной на него епитимьи и, еле удерживая равновесие, продолжал стоять на вспухших коленях.
После всенощной на паперть в сопровождении Никодима, псаломщика и клира вышел облаченный в черные ризы священник. Возложив одну руку на голову порченого, а другую воздев кверху, он начал творить изгоняющие бесов молитвы. Вокруг в страхе безмолвно теснился народ.
Припав к ногам Никешки, горько плакали его мать и бабка.
Так повторялось всю неделю. Никешку приводили на паперть задолго до утрени. Под надзором Миколки он отбивал положенное число покаянных поклонов и, распластавшись на камнях, слушал молитвы священника. Затем его уводили на ночлег в один из пустовавших боярских сараев.
По вечерам, перед отходом ко сну, Ряполовский выслушивал донесения дворецкого Еремки о поведении узника.
— Учит Миколка? — неизменно спрашивал боярин.
— Как же, Глеб Тихонович!.. Когда батожком, когда плетью, когда кулаком…
— То-то же, — с таким же постоянством повторял боярин. — Только не в кровь. В кровь не приказываю… Полосочками пускай, полосочками. Маленько утречком, до заутрени, маленько вечерком, после вечерни. — И, потягиваясь, заканчивал: — Ну, с богом… Ступай, Ерема…
Однажды боярин узнал, что мальчик и в неволе умельству предается.
— Ай-ай-ай! — покачал он головой. — Как же он? Из чего?
— Из глины, благодетель, — низко кланяясь, ответил Еремка и тут же почувствовал, как от задушевного боярского голоса у него начинают дрожать поджилки.
— Кто же ему, глупенькому, глинки дал?
— В углу лежит, благодетель. Куча великая.
— Усадебки лепит? И человечков потешных? Да?
— Лепит. Всю глину, чать, извел.
— Что и говорить, порченый… Жаль, правда, жаль? Мал ведь…
— Как не жаль, отец ты наш… Раз тебе жаль, так уж нам, смердам…
— Вот, вот, — одобрил боярин. — Поучить его еще, авось и исправится. Миколка сечет?
— Как ты повелел… Малость утром, малость после вечерни…
— А ну-ка сюда Миколку! А?
— Мигом, Глеб Тихонович! — совсем отчаявшись в благополучном исходе беседы, попятился дворецкий к порогу…
Примчавшийся в хоромы Миколка полностью подтвердил слова дворецкого и для верности показал Ряполовскому Никешкино рукомесло — крохотного голубочка.
— Ай-ай-ай! — снова покачал головою боярин. — Да ты сечешь ли его?
— Как же, как же, милостивец ты наш. Нешто я посмею ослушаться?