Обед в бригаде кончился. Повариха мыла посуду. Ребятишки играли под навесом в чехарду. Окомелок хвоста Евлашихи то и дело пружинисто взлетал, сгоняя присосавшегося к худому крупу паута.
— Зря, Егорыч, ноги по такой жаре бил, — сказал старик Трепезников, сматывая веревочные вожжи.
— Почему?
— Председатель только что укатил в район. Сказывал, дня три будет преть на каком-то совещании, кажись, насчет уборки.
— Как же я с ним разминулся?
— А он зимником поехал, там ближе. Нонешнее лето Юдинские болота начисто пересохли. Ездим прямиком.
— А бригадир где?
— Тоже с ним укатил. Этот приедет завтра.
— Кто же остался за старшего?
Старик ухмыльнулся:
— А старших двое всего-навсего осталось.
— Кто же это?
— Евлашиха да я. Она — генерал, а я — ее альдинарец.
Довольный своей остротой, дед Трепезников мелко-мелко захохотал; его выцветшие маленькие глазки сверкнули из-под очков веселыми искорками.
Дмитрий прошел под навес. Ребятишки бросили играть в чехарду и, настороженно притихнув, внимательно рассматривали незнакомца.
— Вам кого, дядя? — спросил тот, что побойчей, рыженький, в выгоревшей красной рубахе, с цыпками на ногах.
— Я хотел повидать председателя или бригадира…
— А они только что уехали в район, — почти хором ответили ребятишки, не дав Дмитрию договорить фразы.
— Попить у вас есть?
Ребятишки со всех ног бросились к кадке с водой, но честь напоить незнакомого гостя выпала рыженькому, в красной рубахе.
— А вы откуда, дядя? — спросил он, подавая Дмитрию ковш с водой.
— Из района.
— Проверять? — не давая Дмитрию опомниться, почти допрашивал рыжий.
— Так точно.
— А-а-а, — протянул рыженький, почесывая правой ногой левую. — Я сразу догадался, что вы проверять приехали.
После обеда мужики запрягли лошадей в косилки и уехали со стана. Вслед за ними отправились копнить сено бабы. Пришпоривая голыми пятками бока исхудалых лошадей, покинули бригадный стан и ребятишки-копновозы. Стан сразу словно вымер. Остались одна повариха да дед Трепезников, который, как и раньше, до войны, обедал последним.
Почти совсем беззубый, он ел медленно, перекатывая с десны на десну размоченную в похлебке ржаную корку.
— Ты бы, парень, отдохнул с дороги. Поди, чай, натрудил ноги-то. Десять верст по такой жаре да с непривычки — дело не шутейное. Иди в избу, там прохладно, прикорни часок-другой, а под вечер, по холодку, — домой. Сам-то будет только через три дня, а то и до понедельника не жди. С ним это бывает.
— Спасибо, дедунь. Оно и верно, что отдохнуть надо, ноги страсть как гудят. Давно постольку не ходил.
— А ты где сейчас работаешь-то, Егорыч? — шамкая беззубым ртом, спросил старик.
— В Москве.
— Это кем же? Поди, в больших начальниках ходишь?
— Всяко приходится.
— Оно и видать… — Старик почесал свалявшуюся бороду. — А Евлашиху-то сразу узнал.
— Ну как же не узнать. На лбу у нее такая отметина, что из тысячи узнаешь.
Дед ребром ладони смел на край стола хлебные крошки, стряхнул их в другую и ловко бросил в рот.
Дмитрий прошел в избу. Там стоял холодок. Все те же, что до войны, нары по стенам. На них душистое сено. В изголовьях подушки, котомки… Дмитрий огляделся, закурил. Через единственное маленькое оконце, выходящее на березовый лесок, свет скупо проникал в избу. «А может быть, это и хорошо. В полумраке отдыхать лучше», — подумал Дмитрий. Заплевав окурок, он разулся, поставил ботинки так, как их ставят солдаты в казармах, и лег на нары.
Заснул быстро, словно провалился в мягкую душистую прохладу. А через три часа (хотя ему показалось, что он только закрыл глаза) Дмитрий услышал за окном тарахтенье мотоцикла. «Может, бригадир вернулся?» — подумал он, не открывая глаз.
Но это был не бригадир. Это был Сашка Шадрин.
Положив на плечо Дмитрия руку, он тихо будил его:
— Мить, вставай… Слышишь, вставай.
Дмитрий открыл глаза:
— Ты как здесь очутился?
— Поедем домой.
— Зачем?
— Семен Реутов просил срочно зайти к нему. Завтра утром уезжает в командировку. Надолго.