Директор ушел. Валентина Серафимовна поджала бесцветные губы, поежилась и покачала головой. Выражение ее лица Шадрину показалось добрым, материнским, оно словно говорило: — «Я-то что?.. Мне все равно. Но сама я решить так не могла». Она встала и протянула Дмитрию свою тонкую руку:
— Что ж, Дмитрий Георгиевич, будем работать вместе… А вообще-то от души поздравляю. Вам просто повезло.
— Спасибо.
— Если бы пошли в роно, то… И говорить не хочется. Там сидит такой ортодокс! — Зябко потирая руки, Валентина Серафимовна продолжала: — Я представляю, какой в роно сегодня будет разговор. Теперь у них там закипит бой из-за вас.
Или потому, что дело приняло столь неожиданный оборот, или еще почему, но Дмитрию показалось, что эта худенькая, постоянно зябнувшая женщина уж не такой плохой человек.
Закончив с расписанием, завуч долго и подробно рассказывала Шадрину о том, как нужно вести урок, как составлять план, вспоминала свой первый урок в сельской школе, когда ей было семнадцать лет… Приходили в кабинет завуча молодые и старые учителя, она всех их знакомила с Дмитрием, всем представляла его «новым логиком и психологом»…
Шадрин смущался, когда чувствовал, что те, с кем его знакомили, в первые минуты испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Всех смущало слово «психолог».
Как только раздался звонок, Валентина Серафимовна закончила разговор с Шадриным и, еще раз предупредив, что завтра вечером будет педсовет, вышла из кабинета.
Вышел и Дмитрий. Широкий коридор, который полчаса назад был пустынным и тихим, наполнился шумом и гамом. Школа мужская. Ученики одеты в серую форму: глухие кители и брюки навыпуск. Нет, не такой была школа, когда учился Шадрин, не такими чистенькими и нарядными выглядели ученики в его детские годы. В первую минуту ему даже показалось, что он попал в суворовское училище. Чувствовалась дисциплина. Никто не играл в «чехарду-езду», не было нигде «кучи малы», никто не плакал и не шел с жалобами в учительскую. Ровными рядами, по четыре человека, ученики ходили по коридору. Посреди этой непрерывно движущейся замкнутой колонны, напоминавшей удлиненное «О», находился дежурный учитель, на рукаве которого была красная повязка. У стен стояли юноши в школьной форме тоже с красными повязками на рукавах. Это были десятиклассники.
«Да, — подумал Шадрин, — дисциплина… Не зря Полещук так спокоен и невозмутим».
Дмитрию не терпелось прийти домой и поделиться с Ольгой своей радостью. Пять десятых классов и пять девятых. Мысленно он уже видел сорок пар притаившихся, задумчивых глаз семнадцатилетних юношей. А сам подсчитывал: «Сорок на десять — четыреста… Четыреста молодых людей… четыреста юных сердец!..» Почти такими же он командовал в сорок втором году. «Сорок на пять будет двести… Еще двести тринадцатилетних сорванцов из седьмых классов. Итого шестьсот человек. Это уже целый батальон неустоявшихся характеров и формирующихся душ. Шестьсот вариантов решения одной и той же задачи: воспитание! Это в десять раз почетнее и в сто раз труднее, чем ставить печати в нотариальной конторе или подшивать газеты в кабинете у Терешкина».
В коридоре в сосновых рамах висели портреты ученых и писателей. Дмитрий остановился у портрета Архимеда. Глядя в его глаза, он думал: «Старина, я сегодня счастливее, чем ты в тот день, когда сказал: «Дайте мне точку опоры, и я подниму земной шар». Ты просил эту точку опоры, а у меня она есть…»
VII
Вечером шел дождь. Холодный, осенний дождь. Наталья Александровна сказала, что уезжать в такую погоду — к счастью. Лиля хотела верить этой старинной примете. Она даже не стала раскрывать зонтик, когда вышли из машины.